Командиры седеют рано

— Куда же он делся? — спросил офицер, возвратясь к дневальному.

— Сюда никто не заходил, — врал теперь более уверенно Клюев. — Может быть, в соседней роте?

Дежурный ушел.

Утром командир роты советовал:

— Если кто из наших — скажите сразу, для него же лучше будет. Человек совершенствуется не только в хороших делах, но и в неблаговидных поступках. Если не пресечь сейчас, дело может кончиться плохо.

Куцан многозначительно посматривал на нас, доверительно подмигивал, и мы молчали.

В тот день я получил посылку — маленький фанерный ящичек, обшитый мешковиной. Воспоминания о доме захватили меня. Я смотрел на крупные стежки и думал: «До каждой нитки дотрагивалась мама». Мешковина была знакомая, при мне она служила занавеской в кладовке.

Мои размышления прервал Куцан:

— Что задумался, давай открою.

Он безжалостно вспорол ткань перочинным ножом. С треском отодрал хрустящую фанерную крышку и довольно сказал:

— Ого, старики раскошелились. Шоколадные конфеты! Печенье. Мармелад. Все покупное, магазинное. Они тебя еще дитем считают — одни сладости. Напиши, чтобы в другой раз горького прислали. — Куцан пощелкал под скулой, подмигнул наглым, веселым глазом. Он принялся жевать шоколадные конфеты будто хлеб — одну за другой.

— А ты что не ешь? Рубай! Старики еще пришлют, — приглашал он меня.

Мне не хотелось ни печенья, ни мармелада. Я смотрел на вспоротую упаковку, до слез было жаль старую знакомую занавеску. Когда я держал посылку, она казалась еще теплой от маминых рук.

С этого дня я невзлюбил Куцана. На каждом шагу, в каждой фразе видел теперь человека нахального, жадного, хитрого. Меня коробило от его поучений:

— Снежинка и та крутится, прежде чем лечь, — место выбирает, а человек тем более должен о своей пользе думать!

Папиросами он не делился — в пластмассовом портсигаре всегда оказывалась «последняя». А я сам видел, как он из пачки перекладывал в портсигар одну папиросу для следующего перекура.

Он был до наглости самоуверенным и считал, что у всех такой же склад мыслей, как у него. Однажды вечером после беседы о сочетании общественных интересов с личными Куцан цыкнул сквозь зубы и, хохотнув, заявил:

— Все мы святые — глаза в небо, а руками по земле шарим!

«Вот уж действительно каждый судит о людях в меру своей испорченности!» — подумал тогда я, сравнивая Куцана с другими старослужащими. Но раскусив Куцана, я открыто против него не восстал. Не посмел. У него за плечами двухлетний опыт, а я служу четыре месяца. Он видел многое, а круг моих наблюдений ограничен карантином да жизнью взвода. Молчали и другие солдаты нашего отделения: Шестаков, Ишматов, Клюев. А Шестаков ведь комсомолец! Мне казалось, они не желали «выносить сор из избы». Куцан хотя и временный, но все же был командир, начинать раздоры в лучшем отделении — означало подорвать его репутацию. Поэтому солдаты просто ждали скорого возвращения сержанта, надеясь, что Лапин поставит Куцана на место, и служба поправится.

Сейчас я, конечно, понимаю — порядочность и принципиальность одинаковы и в армии и на гражданке. Я ругаю и презираю себя за малодушие. Как мы встретимся с Клюевым, если он останется жив? Готовились вместе идти в бой, если позовет Родина, не щадить себя ради товарища — и вдруг по нашей вине человек попал в беду. Я вспоминаю темную ночь, и мне представляется, как раненый Клюев ползет, напрягая последние силы, за ним остается черный след — это кровь. Он теряет сознание, не может позвать на помощь. А мы в это время с глупыми, улыбающимися рожами заговорщиков делаем все, чтобы Клюева не искали!

Очень хорошо помню события того вечера. В светлой казарме рота выстроилась на вечернюю поверку. Когда старшина вызвал:

— Клюев!

Последовал ответ:

— Я.

Но откликнулся не Клюев, а Куцан. Я удивился, как он ловко подделался под голос Клюева. Даже старшина не заметил подвоха, а он знал голос каждого.

После команды «Разойдись!» я спросил Куцана:

— А где Клюев?

— Молчи громче, — весело сказал Куцан. — Тащи шинель с вешалки.

Я принес шинель, а Куцан быстро, чтобы никто не заметил, уложил ее под одеяло на кровати Клюева. Со стороны казалось — на койке спит человек.

Хитро посмеиваясь, поглядывая на «куклу», Куцан сказал:

— Сейчас наш Клюев, наверное, воркует с какой-нибудь.

Отсутствие Клюева мне показалось странным: за ним прежде таких пороков не замечалось. Но последние дни порядки в отделении изменились, и, кто знает, возможно, Клюев тоже поддался соблазну.

Не сомневаясь, что на вечерней поверке присутствовали все, дежурный объявил отбой и погасил свет.

После нелегкого солдатского дня приятно лежать в постели, наслаждаться тишиной и покоем, предаваться любимым мечтам и ощущать, как сладкий сон склеивает веки.

Я был именно в таком состоянии, когда услышал громкий топот сапог — кто-то бежал по пустому коридору. «Что-то случилось», — подумал я. И в тот же миг от двери крикнули:

— Третье отделение! Там ваш Клюев. Весь в крови…

Мы вскочили с кроватей и, не одеваясь, в сапогах и трусах побежали к выходу.

Клюев, окровавленный, бледный и грязный, лежал недалеко от казармы.