Комендантский час

Утро намечалось ясным, но вдруг небо зашторили тучи, будто кто-то натянул широченный белый шатер, подул порывистый ветер, закружились снежинки. Похоже, что начиналась метель. Валя плотнее прижалась к Третьяку и все же не могла согреться. Буланому идти стало труднее, на каждом подъеме он останавливался, тогда приходилось подталкивать сани. К счастью, лощины попадались неглубокие. Вскоре в неясной беловатой мгле стали вырисовываться контурные очертания строений — это были дома Первомайского поселка, окраины Броваров. Надумали свернуть к какой-нибудь хате, чтобы обогреться и покормить лошадь. До Киева оставалось около двадцати пяти километров, и это расстояние надо было одолевать поэтапно, чтобы не выбиться из сил. Очередной привал сделают в Дарнице.

За те полчаса, что пробыли в Первомайском, метель не только не поутихла, но разгулялась еще больше. Собственно, это им на руку, пусть метет. Немцы боятся зимы, морозов, долго не выдержат на шквальном ветру.

— Если бы еще попался нам покладистый часовой, — высказал пожелание Третьяк. — Будем надеяться на счастливый случай.

— А я верю, что все закончится благополучно, — сказала Валя. — Счастливые случаи, на которые рассчитывают люди, это не слепая удача, а всегда награда за терпенье, за труд, за веру в свою победу. Мы эту награду заслужили.

Вон и памятная, квадратной формы будка показалась впереди. Чем-то она напоминает часовню. Выйдет кто-нибудь или нет? В прошлый раз, когда ехали на Гоголив, их проверял озлобленный молодой ефрейтор. Очень уж придирался, но не нашел причины, чтобы задержать их. Может, в такую метель их не заметят? Сани скользят бесшумно. Буланый едва волочит ноги, его тоже не слышно. Правда, дорогу сторожит окошечко, темное, как амбразура дзота, и чувствуется, что за ним кто-то есть. Выйдет или нет?

Скрип открывшейся двери словно клещами сжал сердце. Перед лошадью выросла фигура в военной шинели:

— Хальт!

Третьяк натянул вожжи и, соскочив на землю, подал заранее приготовленный аусвайс. Немец — грузный, с очками в блестящей оправе — быстро пробежал бумагу, потом перевел взгляд на сани.

— Вас габен зи?

— Кормовой бурак, картофель, — спокойно ответил Третьяк, разгребая солому. — Я работаю извозчиком артели «Вiльна Праця» в Киеве, исполняю приказ властей.

Немец обошел вокруг саней, постучал прикладом винтовки по мешкам и узлам. Один звук показался ему подозрительным.

— Вас ист дас?

— Лопата. — Третьяк поднял ручку лопаты.

Стекла очков уставились на Валю.

— А фрейлен?

— Фрейлен помогает мне.

— Карашо. — Вторично прочитал аусвайс и вернул его Третьяку, махнув рукою вперед, дескать, поезжайте; сказал, усмехнувшись: — Возьмите с собой и русский зима.

Чтобы не остаться в долгу, Третьяк тоже ответил шуткой:

— Гут. Приедем за нею в следующий раз.

На втором контрольно-пропускном пункте, на самой окраине Броваров, их даже не спросили, что везут. Доверились бдительности тех, что в центре. Наконец нервное напряжение пошло на спад.

Но самые страшные испытания ждали их впереди.

Люди. Много, много людей. Они несли на плечах мешки, узлы, везли на саночках какую-то снедь, закутанную в тряпье, останавливались на минутку, чтобы перевести дыхание, и снова брели по мягкому, как сухой песок, снегу. Третьяк и Валя боялись заглядывать им в лица, потому что видели в них сплошные страдания и отчаяние. Голодные киевляне возвращались домой со спасительным кладом, но не были уверены, что дойдут до дома; силы изменяли им, каждый шаг давался все с большим напряжением.