Комендантский час

Середина дня — самые тихие часы в гестаповском аду. Ночью допрашивают, пытают, выводят на расстрел, слышен стук дверей, чьи-то прощальные выкрики, проклятья, стоны... Днем все отдыхают, набираются сил — и гестаповцы, и их жертвы: первые — для возобновления своей дьявольской работы, вторые — чтобы выдержать новые пытки.

Удивительно, что в эту ночь Володя спал хорошо и проснулся в добром настроении. Это было что-то до конца неосознанное: он проснулся с твердым убеждением, что смерть ему не угрожает. Да, да, он еще будет дышать свежим киевским воздухом, будет ходить по улицам своего города, будет жить. Как это произойдет, пока еще неизвестно, но это непременно произойдет. Может, рассыплются тюремные стены, может, весь персонал гестапо провалится сквозь землю, может быть, каким-либо другим чудом придет освобождение, но на свободе он будет непременно.

Тем временем камера жила своей жизнью. Некоторые заключенные тихо переговаривались, как заговорщики, кто-то стоял перед зарешеченным окном и, задрав голову, смотрел в небо, двое лежали. После обеда одного забрали, и он больше не вернулся. Это на всех подействовало угнетающе. Подумали: значит, там помнят, кто на очереди, настанет минута — их тоже заберут, и они также не вернутся...

И лишь Володя Котигорошко был поразительно спокоен.

На третий день утром в камеру вошел тучный, с рыжим чубом полицай и громко выкрикнул:

— Эй, вы! Кто из вас понимает в радио?

Все молчали, тогда откликнулся Володя:

— Я.

— Пойдем со мной.

Выяснилось, что надо исправить антенну. Два полицая повели Володю на чердак, показали, как взобраться на крышу, а сами остановились возле входного люка, закурили, болтая о чем-то. К зданию гестапо, имевшему форму буквы П, примыкало другое здание, собственно, одна лишь коробка с вырванными дверями и окнами — то, что осталось после налета советской авиации. Еще не думая о бегстве, Володя направился к месту, куда попала бомба. Шел неторопливо, как, бывало, у себя дома, когда занимался голубями, шел, рассчитывая как можно дольше побыть на воле, подышать свежим воздухом. Больше ничего. Заглянув в провал, увидел полуразрушенные ступеньки с обвисшими перилами, захламленные битым кирпичом и штукатуркой комнаты верхнего этажа... Здесь-то судьба и протянула ему спасительную руку. Решение шло молниеносно. Миг — и он спустился вниз по крутой сорванной крыше, очутился перед покореженными ступеньками. О том, что не удержится на них, упадет с этой головокружительной высоты, что там, внизу, его перехватят, он не думал. Где можно было бежать, он бежал, где приходилось прыгать — прыгал, чуть было не подернул ногу, в кровь разбил колено, но ни на что не обращал внимания. Скорей! Скорей! Наконец перед ним мелькнул последний пролом в стене — выход на улицу...

Очутившись на тротуаре, он заставил себя успокоиться, не спешить. Так безопаснее. Площадь Богдана Хмельницкого обошел стороной, вдоль тихих скверов, тянувшихся справа до самого бывшего Михайловского монастыря. Иногда наклонялся и подбирал с земли каштаны, заполняя ими карманы. Он все еще жил чувством, что смерть ему не грозит, и это придавало ему смелости. На Большой Житомирской встретился с эсэсовцами, но ни единым жестом не выказал страха или беспокойства. И лишь за Сенным базаром, когда до Самсоновской оставалось несколько кварталов, стал думать о том, куда ему идти дальше. Домой нельзя показываться, это ясно, они в первую очередь наведаются туда. Какое-то время надо перебыть где-нибудь в другом месте, подальше от своего района. Например, в Дарнице или на Куреневке. На Куреневке дедов кум, заядлый рыбак и пасечник Перепелица; дед Иван, когда ходил к нему в гости, не раз брал с собою и внука, чтобы тот полакомился медом. Давно это было, но Володя и сейчас помнит хату в глубине сада, знает, как туда попасть не только с улицы, но и через огороды, помнит щедрых хозяев. Да, лучше всего ему остановиться у них.

За Покровским монастырем, где улица Артема плавно спускалась вниз, увидел своего соседа Володю Шевчука. Будучи старше лет на семь, Котигорошко не посвящал паренька в тайны подполья, но они дружили почти на равных. Увидев сейчас своего соседа, Шевчук бросился к нему с объятиями.

— Выпустили?

— Бежал, — тихо ответил Володя и, предупреждая дальнейшие расспросы, увлек парня в открытую калитку. — У тебя есть клочок бумаги?

— Закурить? Есть газета.

— А карандаш?

— Есть.

— Нужна твоя помощь, Вова.

С Шевчуком передал записку Третьяку.

— Но пойдешь не сам, пусть лучше сбегает твоя сестренка, Оля, за тобой могут следить. И еще одно. К моей маме не приходи, она и так будет знать, что я убежал.

Они попрощались.

В семье Перепелицы Володю приняли как родного. Он сказал, что скрывается от набора в Германию. Поверили или нет, но не расспрашивали. Жена Перепелицы, Одарка Степановна, еще моложавая, полная, с душевной добротой в глазах, сперва накормила Володю чем могла, вдосталь напоила компотом. Когда он ел, смотрела на него ласковыми карими глазами и приговаривала:

— Грушки, грушки лучше бери, в жидком какой наедок.

В разговор вступал и Перепелица: