Комендантский час

С минуту они сидели неподвижно и тихо, как мертвые. Только сейчас Иван осознал по-настоящему, как он любил Лизу. Первое знакомство в театре, во время просмотра художественной самодеятельности, первый поцелуй... До сих пор она вся, вся принадлежала ему, а теперь? Это ужасно. Это самое гадкое — измена, заслуживающая только мести. Ну, что? Убить ее? Растоптать, как ползучую тварь? А потом? Что он будет делать сам? Кто пойдет в гестапо, когда его вновь арестуют? Они? Нет, они не пойдут. Они даже будут избегать его, узнав, что он был там. «Иван! — откуда-то издалека звучал в ушах ее голос, обернувшийся эхом. — Надо радоваться, что ты жив». И верно, он — жив. Жив! Лиза права: вот что главное. Грозила страшная опасность — пытки, расстрел — и миновала. Миновала? Да. А надолго ли? И знает ли он, что произойдет завтра? Не придется ли ей снова спасать его? Изменница... Возможно, что этой «изменнице» надо быть благодарным за его спасение. А он...

Разум все же взял верх над чувствами. Иван сказал:

— Лиза, извини меня. Я глуп. В конце концов, это же твоя добрая воля — сидеть сейчас со мною или уйти прочь, уйти даже к кому-то другому. И я не имею никакого права задерживать тебя. Прости. Я только должен знать, оставил ли он тебя в покое?

Она будто проснулась, посмотрела на Ивана долгим, страдающим взглядом, сокрушенно покачала головой:

— Нет...

— Как так?

— Велел, чтобы я каждый вторник бывала у него.

— И ты...

— Вынуждена бывать.

Он хотел запротестовать: «Я этого не позволю!» Но сдержался. Сказал другое:

— Мы оба попали в сети. Надо спасаться. Только восстание сметет их. Только восстание.

Он ошибочно думал, что нашел свою спасительную тропинку, возможно единственную среди многих тысяч тропинок.

28

Работа железнодорожника пришлась Павловскому по душе, это заметил и рабочий, передававший парню эстафету. Они вместе обошли главные стрелки, побывали на складе масел и различных приспособлений для путеобходчика и лишь после этого принялись расчищать стрелки от снега. Щеголяя, Павловский показал своему наставнику, что может работать проворнее и продуктивнее его. Две трети того, что предстояло сделать им двоим, взял на себя. Часа через полтора он не выдержал:

— Передохнем? — Его спина под стеганкой взмокла, на ладонях появились свеженатертые мозоли. — Стараемся, а на кой ляд?

Рабочий с доброжелательной иронией ответил:

— Сам же перестарался, никто тебя в шею не гнал. Молодо-зелено...

От станции отходил поезд. Паровоз, высвистывая парами, медленно потащил за собою состав и освободил путь, на котором они работали. Поначалу был виден только один локомотив, извергавший в небо густые черные клубы дыма, а потом показалась длинная вереница платформ с орудиями, в середину которой, словно для специального оформления серой ленты, были вмонтированы три зеленых пассажирских вагона. Эшелон еще не набрал скорость, поэтому двигался почти бесшумно; опершись на ручку лопаты, Павловский следил за орудиями, и ему казалось, что они не стоят на платформах, а, как птицы, проплывают в воздухе, выставив вперед свои грозные металлические клювы. «Рус, покажи дорогу на Урал!» — крикнул немец из открытых дверей пассажирского вагона, другой, стоявший за его плечом, расхохотался. «Погодите, я вам еще покажу, — со злобой подумал Павловский. — Вот только разберусь здесь». Спросил своего «инструктора»:

— Что такое буксы? И как они могут гореть? Железо ведь.

Рабочий посмотрел на него то ли с удивлением, то ли осуждающе и ответил:

— Не спеши поперед батька в пекло, буксы тебе сейчас не нужны.

Несколько раздраженный тон, каким это было сказано, подействовал на Павловского как холодный душ. Поторопился отвести подозрение.

— Я просто так поинтересовался.

— Интересуйся, милок, лопатой и метлой. Этого с тебя пока что хватит.

«Выслуживается перед оккупантами, опасается какой-нибудь каверзы с моей стороны». Строгую нотацию прочитала бы ему Валя. Не посмотрела бы на молодость и на то, что он не научился скрывать своих чувств. «Как раз и плохо, что не научился», — сказала бы она. «Не успел», — ответил бы в свое оправдание. «Четыре месяца подполья — это четыре курса университета, можно успеть», — заметила бы Валя. Трудно что-либо противопоставить ее аргументам.

С неба повалил снег. Сама природа словно подрядилась продемонстрировать людям неисчерпаемость своих закромов, и если кто-нибудь и осмелится противиться ей, то это будет сизифов труд. Снег падал ровно, густо, занавешивал все окружающее белой пеленой. Одна-две недели такого снегопада, и пришлось бы откапывать уже не железнодорожные стрелки, а весь город с его многоэтажными домами, застывшие поезда на дне сыпучего моря, все живое и неживое, что населяет землю. Собственно, тогда не было бы кому и откапывать. Такова она — могучая, величественная, щедрая, жестокая и милостивая, никому не подвластная праматерь-природа.