Комендантский час

И хотя роман Карпин катал, что называется, себе в удовольствие, кто-то, глубоко сидящий в нем, слабо, но давил на тормоза. Посмеиваясь над собой, он начинал всё заново и, к своему ужасу, обнаруживал, что лучше у него не получается.

Николай Тихонович отгонял мысль, что, привыкнув писать не так, как ему хочется, а как надо, он так и не научится смело водить пером. Но — даже заставив уверовать, что цензура отменена на веки вечные — не добился желаемого.

И он потихоньку, без излишнего драматизма, смирился с этим. Оказывается, очень легко было объяснить самому себе, что задуманное выходит хуже не потому, что ты бессилен подняться на ступеньку выше в мастерстве, а потому, что в тебе упорно сидит недремлющий цензор.

Николай Тихонович понимал, что повесть когда-то охаянного, а ныне чрезмерно захваленного автора попалась не случайно. Не сегодня, так завтра его зыбкое умиротворение должно было закончиться.

Его бросило в жар при мысли, что надо или бросать писать, или писать совсем иначе. Второе вряд ли по силам, нужен совсем другой, качественно новый скачок. Но об этом не время рассуждать. Надо хоть как-то, но спасать роман.

Безмятежно спящий Гурьев вызвал вдруг острую неприязнь. Эти импульсивные писаки, живущие от вдохновения до вдохновения, его забот не ведают. Им чужда взвешенность. Для них есть лишь ошеломительный порыв.

Подумаешь, предложил рецепт. Будет ли польза… Разве что действительно развеяться…

Приняв снотворное, Карпин еще долго ворочался, прежде чем впал в короткий, беспокойный сон.

3

У Николая Тихоновича еще была возможность отказаться от путешествия, когда переменчивый в настроении Лёвка вдруг захандрил. Избалованный городскими удобствами, он брюзжал, плескаясь под рукомойником, куда такой-сякой хозяин влил холодной воды.

К чаю нашлись лишь плавленый сырок да зачерствевшие баранки.

Лев Алексеевич манерно пил из блюдца.

— Славу богу, сахар имеешь.

— А тебе гренки с омлетом подавай? — съязвил Карпин.

О вчерашнем разговоре он даже и не вспоминал, уверенный, что приятель всё позабыл.

Но Гурьев, пройдясь по участку, посветлел лицом…

— Тишь, гладь, писательская благодать.

Он улыбался до тех пор, пока взгляд не упал на старенький «москвичонок», заляпанный уже подсохшей грязью.

— Где ж мы найдем помощников толкать моего Поросенка? По-другому он не заводится.

Оставив Левку возле машины, Николай Тихонович собрал в «дипломат» все необходимое, где самой ценной вещью оказалась бутылка водки. Как-никак собрались в гости, и лишь бы Лёвкина техника не подвела. Но Поросенок завелся легко, и Лев Алексеевич радостно газанул по лужам.

— Мы еще и в ралли примем участие.

— Списанных машин, — хохотнул Карпин. — Купил, жмот, колымагу.

На него нахлынуло знакомое и приятное предчувствие, всегда сопровождающее, когда он, зажигаясь, бросался, очертя голову, в неведомое, но притягательное. Щекочущее нетерпение волной пробегало по телу: а вдруг в этот час и в этот миг там, куда он стремится, самое интересное уже началось и, пока он поспеет, всё может закончиться. Воображение рисовало яркие, почти лубочные, картины, что еще больше распаляло.

Но в эту минуту он ничего не знал, не говоря о том, чтобы представить, что происходит в месте, куда они так опрометчиво держат путь.

Последний раз на своей родине Николай Тихонович был восемь лет назад, когда умер дядя. Потом скончался другой дядя, но остались их жены, прямого родства к Карпину не имеющие. Тем не менее раз, от силы два в год старушки посылали Карпину весточки. У одной из них — тети Насти — и намеревался остановиться Николай Тихонович. Как все сложится дальше — он не представлял, и это неведение бодрило и волновало.

Между тем они уже подъезжали к повороту, откуда до нужного места было не более пяти километров. Эти километры по проселочной дороге Карпин ждал со страхом. А ну как завязнут — и жди помощи неизвестно откуда.

— Прощай, асфальт, — как можно беспечнее сказал он, не желая раньше времени расстраивать друга.

— Человека подвезем? — сбавил ход Лёвка.

Помощник — на случай толкать Поросенка — был кстати, и Карпин распахнул дверцу, не дожидаясь, пока Лёвка остановит машину.

Пожилой мужчина, шурша плащом-венцерадой, устроился на заднем сиденье. Николай Тихонович, не рассмотрев как следует попутчика, удивленно присвистнул. Выцветшие буквы указателя обозначали расстояние лишь до Ольховки, хотя его родная Кастырка была перед этим, вдвое меньшим её, селением.

— Дорожникам, наверное, краски не хватило, — долго провожал он глазами указатель.

Старик глухо кашлянул и неожиданно ответил знакомым тенорком:

— Кастырки, Коля, больше не существует. Она — ныне не самостоятельная единица, а навроде Ольховского придатка.

— Какого еще придатка? — Встревожившись, Карпин даже не заметил, что его назвали по имени.