Комендантский час

— Работаю над двумя вещами, генетически связанными между собой: опять же — «На Золотых песках», и новая повесть, черновое название которой многое объясняет: «Через сорок лет». Хочу охватить события с 1941 года до нынешних трудовых будней граждан Горячего Ключа. (Весной 1983 года Виталий Закруткин, как участник боев на Кавказе, был избран почетным гражданином города Горячий Ключ Краснодарского края. — В.К.).

— Что ж, — полушутя-полусерьезно попросил я, — на правах свидетеля не забудьте и мне, когда одно из произведений выйдет, подарить с автографом.

…Мягкое воркование горлиц как бы смягчает резкие крики чаек. Величавый полет цапли, мелодично-легкий всплеск волны. Дон особенно заманчив в тихие предвечерние часы.

Виталий Александрович цепко всматривается в противоположный берег, обращая мое внимание на резко отличную окраску деревьев за шлюзом: дымчато-серебристые ивы сменяют темно-зеленые вязы.

— Выше плотины вообще много вязов, — говорит он.

— Тем и отличен Средний Дон от Нижнего.

Глаза Закруткина разгораются неподдельным интересом:

— Куда же ты, в таком случае, относишь Кочетовскую?

— Только не к Среднему. Он, по идее, начинается выше — с впадения Северского Донца в Дон.

Закруткин долго не соглашается, спорит, но, в конце концов, примирительно заключает, что непозволительно «большая роскошь» относить территорию от Аксая до самого Калача к Среднему Дону, оставляя за Верхним и Нижним сравнительно небольшую площадь в пределах, разумеется, Ростовской и Волгоградской областей.

— Да-а, Дон, — многозначительно молвит Виталий Александрович. — Сколько крутых поворотов истории, вобравших в себя миллионы судеб… Мне мало приходилось домысливать. Сюжеты были перед глазами.

Он улыбнулся, глядя, как я отбиваюсь от комаров, и — видимо по ассоциации вспоминает:

— Лет двадцать назад таким же «комариным вечером» окликает меня незнакомец с выправкой военного. Щелкнув каблуками, отдает честь: «Ротмистр такой-то». Я тоже приветствовал нежданного визитера: «Майор Закруткин». Оказывается, ротмистр родом из этих мест, хотя его детские и юношеские годы прошли в Петербурге. Окончил кадетский корпус, воевал в первую мировую, был тяжело ранен в Галиции. После Октября оказался, как говорится, по ту сторону баррикад. Затем эмиграция, скитание по лагерям перемещенных лиц, пресловутый союз «Свобода», прочие белогвардейские «братства» и, в конце концов, запоздалое и логичное прозрение. После долгих хлопот, уже пожилым, вернулся на Родину, поселился у родственников в соседней станице. И вот, прочитав в газете отрывок из романа «Сотворение мира», решил зайти и, мягко говоря, поправить меня в тех случаях, когда я описываю эмиграцию… Конечно, такой материал из первых уст очень дорог мне. В дальнейшем судьбу самого ротмистра, его рассказы о заграничной жизни я с большой достоверностью использовал в злоключениях моих персонажей — Бармина и Крайнова — за океаном и в Западной Европе.

Яркий костер отвлек Виталия Александровича… Едва колеблемое ветром пламя доносит сухой треск горящих веток…

— Вне Родины всё не так, совершенно другое восприятие… Вот почему иные борзописцы, оказавшись по своей воле за кордоном, испытывают творческую беспомощность.

Виталий Александрович взволнованно заговорил о литературе, ее традициях, кровной связи с реальной жизнью. С горечью в голосе упомянул тех, чьи произведения, порожденные «чистой» выдумкой, стали чуждыми, непонятными народу.

— Или взять модернизм, — глухо негодует Закруткин. — Это же ядовитая повилика на бушующей зелени литературы.

Он потрепал своего любимца Урса, подозвал другого пса. Собираясь уходить, окинул широким взглядом небо с редкими и бледными звездами.

— Не-ет, живущие под этим небом не поймут заумных снобов. Язык народа — яркий, самобытный, красивый, как и люди.

Мы шли по тропинке вдоль шоссе.

— Может, я повторюсь, — тронул меня за руку Виталий Александрович, — но внутренним гимном слову для меня с некоторых пор стало стихотворение Сергеева-Ценского «Наш язык»:

И слово вещее мы ценим,
И слово русское мы чтим,
И силе слова не изменим,
И святотатцев заклеймим.

Он прочитал это дважды, не отнимая своей руки от моей.

— Горячее лето. Вечерами только и оживаю, — признался Виталий Александрович у своего порога.

Я вспомнил его усталое лицо, временами откровенное недомогание, и легкое беспокойство шевельнулось во мне.

…Духота не убавилась и после полуночи. Лесистый берег расплывчато темнеет вдоль прохладного коридора реки. Лучик от ущербной луны тонкой спицей вонзился в реку. Неумолчная тишь словно ниспадает с небес невесомым темно-сотканным покрывалом.

И слово вещее мы ценим,
И слово русское мы чтим…

Незримый мир предстает вдруг ясно, ослепительно. Я вижу баркасы на приколе, обросший зеленым мхом валун у воды, слышу глухие удары падающих на землю яблок, натужное дыхание под тяжестью гроздей тонкой виноградной лозы.