Комендантский час

В ноябре 1982 года, в канун пришествия Андропова, это звучало пророчески.

Запомнилась встреча с Виталием Александровичем в день его 75-летия.

То была необыкновенно ранняя весна. Уже в последних числах марта дул почти летний суховей, сменяемый сырым и теплым юго-западным ветром. В придонских хуторах в садах сплошь палили костры, и влажный сушняк чадил, окутывая дымком цветущие жерделы. А полноводный Дон рябил, сверкал в полуденные часы блестками, словно на него набросили серебристую ячеистую сеть.

В саду Закруткина раньше всех в станице был отрыт виноград, побелены стволы яблонь… Осмотром сада юбиляр прежде всего и занимал многочисленных гостей. Чувствовалось, что это доставляло ему искреннее — не ради кинохроники — удовольствие.

— Приехали бы вы летом, — всерьез сокрушается Виталий Александрович. — А кстати, о временах года. — Глаза виновника торжества принимают лукавое выражение…

Гости, понимая, что сейчас услышат очередную шутку, подвигаются ближе. Но распорядители из юбилейной комиссии торопят…

— Да… ну поговорим еще, — смущается Виталий Александрович.

Это смущение, кажется, не покидало его все время, пока шло торжественное собрание в переполненном зале станичного Дома культуры. И когда вышел к трибуне — с трудом сдерживал волнение…

— Я стар и, положа руку на сердце, всецело отданное моей второй родине — Кочетовской, скажу: как художник я никогда не обольщался собственными страницами, но как гражданин, человек, солдат — свое дело сделал. — И доверительно в замерший зал: — Стар… и потому признаюсь: я всегда любил дерево, лошадь, не срывал попусту травинки, жалел даже поверженных врагов. За последнее признание не судите мня строго… как, впрочем, за всё…

Вечером, провожая гостей, Виталий Александрович, уступая их просьбе, спел с женой старинную казачью песню.

Юбиляр старательно выводил мелодию, задумчиво скосив глаза. Ниже по течению из-за поворота — выплывал, быть может, первый в эту навигацию, «Волго-Балт». На барже вспыхнул прожектор, осветил чернеющую плотину шлюза, кипенно-бурлящую воду, кроны голых деревьев, среди которых скользила похожая на круглолицего филина бледная луна.

Я так засмотрелся, что проворонил отчалившую «Зарю» с гостями.

— Ищи тебе ночлег, добродушно ворчит Виталий Александрович. — Будешь знать цену пейзажам… — Он усмехнулся, добавив: — Коварный ландшафт Кочетовской кого угодно захватит. Я вот тоже — как Наташа ни удерживала — упросил речников, чтобы покатали.

Пока теплоход разворачивался на другой стороне, Виталий Александрович устроил мне крепкий нагоняй, узнав, что я так и не закончил повесть.

— Как это — со временем плохо? — неодобрительно сощурил он глаза. — Может быть, плохо, иначе говоря, с материалом, но со временем… — Помолчав, продолжил уже, деликатно обобщая, как бы подсказывая более веское оправдание: — Иная спешка тоже к добру не приводит. Сдаст ретивый писака толстенькую рукопись на ту же злободневную тему, прочтешь — откровенная, низкого уровня, конъюнктурщина. Злободневная тема должна быть и художественно ярко описана, и раскрыта даровито, на то она и злободневная… Работа до изнеможения, денная и нощная — таков наш удел. — Ободряюще взглянул: — Впрочем, и мне за то, что завяз в «Песках», следовало бы всыпать, но сегодня не пристало, — хитровато улыбнулся Закруткин, подталкивая меня к спущенному с теплохода трапу.

Легкокрылая «Заря» несется в ночи. Окна в салоне почти на уровне воды. Виталий Александрович, конечно же усталый, бодрится. Отогнув занавеску, тщится что-либо увидеть за окном. Надо мной полумрак, и, приникнув к толстому, но прозрачному стеклу, я всё различаю.

Непроницаемо темен вдали лес. Освещенные луной берега словно покрыты инеем. И звезды, сорвавшись в реку, неведомо как возвращаются на небо, горят ярким, нестерпимым блеском.

Кручи станицы Раздорской — много дальше. Но я вижу их красно-оранжевые скаты, желтизну песчаных осыпей, поросшие травой распадки. Наверное, и с хорошо знакомым тебе человеком так же легко, как легко плыть по изученному годами фарватеру.

Выхожу из салона. Вскипающая волна обдает брызгами. Огни бакенов, зарево скрытого за лесом селения. Промелькнула затянутая брезентом лодка. Еще две — клюют на берегу носом, меж ними — в круговерти волн — ветвистая коряга. Холодно. По самые уши поднимаю воротник и, наверное, поэтому не слышу шагов Закруткина.

Сняв очки, Виталий Александрович на секунду закрывает глаза, что-то тихо, больше для себя, говорит. В такой день человеку, хотя бы минуту, следует побыть одному.

Виталий Александрович не замечает, как взлохмаченная седая прядь лезет на глаза, стоит, резко выпрямившись, поглощенный своими мыслями.