Комитет охраны мостов

Однако машина, которую пилотировала одна из синих женщин, ехала по неведомому маршруту. Она забирала всё правее и уходила ближе к черте города. Вот уже мелькнула Чернобыльская аллея — Светлана когда-то сажала здесь дерево в память о брате. В той нарисованной жизни, которая то ли была, то ли не была когда-то. Когда? Когда Светлана считала себя экономистом в СИАЛе. Когда Анька хотела поступать на театральный. Когда Финдус любил забираться на плечо. Когда в прихожей всегда валялись зашнурованные кроссовки — Анька никогда их не развязывала, обувая, рвала задник, оттягивала его пальцем — Светлана каждый раз ругалась, что никаких денег так не напасёшься…

Машина вышла к промзоне: алкашного вида гаражам, похабно согнувшимся столбам и квадратным заплатам прыгающего вверх-вниз забора, за которым чернеет месиво железнодорожных путей. Порыскала между новыми кирпичными домиками, приткнулась во дворе около рассыпанных игрушек ещё не завершённой стройки.

Синие снегурки вынули из салона по-прежнему отсутствующую Светлану и провели её, подталкивая, к ближайшему подъезду. В холле лежала кирпичная крошка, стояла кадка с застывшим цементом, валялась куча тряпья. Дом был нежилой, с пустой шахтой вместо лифта. Пошли вверх по ступеням. Третий этаж. Светланина мать говорила — «еврейский»: не низкий, не высокий, самое оно.

Самое оно.

Синяя пониже открыла дверь. Синяя повыше втолкнула Светлану внутрь. Та вошла и сразу осела на пол.

— Эй, алё! — зажужжала не важно какая из снегурок. — Ты чего тут валяешься?! Вставай!

Светлану пнули, но ей было не интересно, кто.

— Вставай!

Ещё пинок.

— Надо её сразу промотивировать, — сказал один голос.

— Да, давай, — согласился второй.

Пауза. Копошение-копошение. Шуршащий звук.

Перед Светланой упал свёрток.

Мясо

Она не хотела его открывать.

Чем больше снегурочьи морды скалились, подначивали: «Давай-давай, для тебя!», — тем сильнее старалась отодвинуться, отползти, отмахнуться. Нет. Не надо.

Но они всё тянули, засовывали в руки, силой наклоняли голову.

Не было ни единого шанса. Ни одного.

В нём лежал палец. Маленький аккуратный мизинец. Желтушно-серый. Страшный, как восковые трупы в своих музеях. Страшнее.

Мир качнулся и полетел прямо навстречу. Светлана упала виском в облезлую доску пола. Мир брызнул искрами, тошнотворно вывернулся, но остался сидеть в глазах и желудке, не вывалился, присосался. Светлана схватила ртом воздух, но вместо него в рот залилось что-то вязкое, распирающее.

— Но-но! — сказал снегурочий голос. — Без закидонов тут!

Светлану дёрнули обратно в восковой верхний мир.

Она махнула руками, попробовала прыгнуть на синих девок, но те её моментально вернули ближе к полу, перехватили кисти, сжали шею.

Одна из снегурок воспитательно пнула Светлану под коленку, подломив ногу.

— Спокойнее давай, — рявкнула она.

Светлана закричала. Завыла. Завопила, зажмурив глаза и силясь выдернуть руки из захвата. Она билась выброшенной на берег мавкой, стараясь нанести синим чудовищам любой возможный урон. Но такого сценарий не предусматривал.

Снегурки смотрели на корчи Светланы без особого интереса. Явно видели подобное не первый раз.

— Угомонись, а то тряпку в рот засуну, — сообщила одна из них. И даже показала грязно-жёлтый кусок рвотной ткани.

Светлану наконец вырвало. А потом ещё и ещё. Но сколько бы это ни продолжалось, вязкое изо рта никуда не уходило, не рассасывалось.

Ее снова вернули в вертикальное положение.

— Сама будешь убирать, — сообщила снегурка.

— Вы вообще лю-ю-у-уди? — провыла Светлана.

Снегурочки осклабились.

— Мы-то люди, — сказала та, что пониже (иначе различать их у Светланы по-прежнему не получалось), — а вот ты фашистка. Фашистка, мать фашистки.

Синих эта словоигрище очень развеселило.

— Фашистка! — подбрасывала на языке взрывающиеся слоги первая.

— Фашистка! — хохотала-ухала вторая.

Светлана заревела. Не от «фашистки», конечно, не от саблезубых синих девок и даже не от маленького пальца — от глубины ада, в который она проваливалась последние месяцы и вот провалилась окончательно. У пекла нет дна, не от чего оттолкнуться, не на что опереться, чтобы остановить спуск в инферно. И вот ты летишь мимо скалящихся чертей, чувствуя, что этот полёт уже никогда не закончится.

— Не реви! — прикрикнула синяя. — Нужно было показать, насколько серьёзно твоё дело и дело твоей малолетней. Не реви, дура! Палец — ерунда, жить можно. Если будешь вести себя нормально.

— А как ещё с такими, как вы, а? — прорезалась вторая. — Может, скажешь? Вот так и надо. Надо же? Скажи, надо? Вот, молодца.

Светлану потрепали за подбородок, но она продолжала чувствовать только то, как у неё, потрескивая, выгорает в теле каждый маленький нерв. Как инферно затекает через пальцы под ногти, как разъедает изнутри глаза, как болит всеми зубами. Светлана совсем потерялась в этом фашистском лихорадочном огне. Она слышала вместо внешних голосов какое-то бормотание замусоренного радиоэфира. До неё донеслось, как одна синяя сказала другой:

— От неё сейчас не будет проку. До утра надо оставить.

И как вторая взялась спорить.