Коммод. Шаг в бездну

Ответ напрашивался сам собой. Задолго до правления Коммода. его сформулировали Юлий Виндекс, Сатурнин, Гальба, Марк Отон, Авл Вителлий. Тот же счастливчик, тугодум и юморист Веспасиан приложил к этому руку. Кому-то повезло больше, кому меньше, но смысл решения от этого не менялся. Нерадивый император или, что еще хуже, тиран, уже не может считаться легитимным правителем и требует замены. Бебий был уверен — о том же размышляли и Публий Пертинакс, и Сальвий Юлиан, и Септимий Север, и Клодий Альбин. Теперь и ему, наместнику обеих Панноний, эта мысль впору. Но в таком случае Коммод, полагающий, что главная опасность для правителя всегда исходит изнутри, тоже прав, как были правы умнейший и проницательнейший Тиберий, безумец Калигула, гуляка Нерон и умница Домициан. ¹⁰

Это был замкнутый круг. Разболелась голова.

Ему припомнился корабль, на котором они удирали из восставшей Сирии. Как бы въявь увидал молоденькую, страдающую одновременно робостью и безумной отвагой Клаву, увидал себя самого, успевшего взойти на борт, в то время как на берегу вязали Сегестия, друга и покровителя, спасшего его во время сражения при Карнунте. Вспомнилось, как Клава, вся в слезах, обхватила его колени, прильнула к нему, пытаясь удержать на корабле. Вспомнился ее истошный бабий крик — не пущу! Он замешкался, и этих мгновений хватило, чтобы враги связали Сегестия, вскинули на лошадь и отогнали ее от берега. Сегестий принял мученическую смерть в Антиохии, но это случилось потом, а в ту ночь они до рассвета и после рассвета, потом до заката пылко и жадно любили друг друга. Он, уставший, несколько раз пытался отодвинуться от нее, а она по — прежнему крепко удерживала его на себе и все шептала — не пущу. Еще!

Не так было с его первой любовью Марцией! Она появилась из темноты и скоро, словно сказочная волшебница, пропала в ночи. Живет в рабынях у Уммидия, по словам знающих людей помыкает Квадратом как последним рабом. Боги великие, чего только не случается в Риме! Еще говорят, наложница — хозяйка уверилась, что на небесах ее ждет спасение.

У Бебия на мгновение перехватило дыхание.

Неужели Марция?!

Неужели в своем письме цезарь имел в виду его, Бебия, первую любовь?!

Далее лихорадочно, кадрами посыпались воспоминания — император разглядывает шкатулку с ее портретом. До боли в голове прорезалась сцена восьмилетней давности, имевшая место в покоях императрицы — он, Бебий, Квинт Тертулл и Сегестий, при доброжелательном отношении Фаустины обсуждают план похищения Марции. Вот и Луций, десятилетний мальчик, он тогда дал слово, что она будет его.

Нелепая страсть, однако вполне в духе этого простодушного. Все в его окружении было направлено на то, чтобы научить будущего наследника всем земным премудростям, выстругать из него будущего исполнителя долга, стратега и икону для подданных. Идею божественности ему внушила мать Фаустина, отец предоставил в полное распоряжение царство. Умные воспитатели постарались набросить на него своего рода узду, дрянные люди и потатчики не жалели усилий, чтобы испортить нрав, но все это были чьи-тоусилия и старания, направленные на маленького Коммода извне. Чтобы остаться самим собой, чтобы, в конце концов, просто выжить — не свихнуться, не увянуть раньше старости, не лишится остатков воли, собственных импульсов, отраженных в желаниях и фантазиях, — под тяжестью неинтересных, не имеющих решения задач, которыми с детства грузили его, Луцию просто необходимо было дойти до какого-нибудь мудреного объяснения, почему этого делать нельзя и этого делать нельзя. Спасти его могла только сокровенная, неподвластная другим, необъяснимая для других тайна, некий изощренный, слегка приправленный безумием или идиотизмом софизм.

Бебий перевел дух, решительно согнал с кровати упорно пытавшегося влезть под одеяло кота.

Мечта о Марции, верность ей, существующей и в то же время недоступной, стала, по — видимому, той спасительной находкой, которая дала Луцию силы выстоять под непрестанным давлением философов, развратников, дворцовых подлиз и насмешников из сената. Под гнетом упреков отца и матери и прочих друзей царя. В ворохе самых подлых сплетен и слухов, на которые так щедра его старшая сестрица и ее окружение, связанное с родом Элия Вера.

Бебий перевел дух.

Итак, Коммод сам, своими руками слепил из Марции предмет поклонения. Уж в этом-то он был волен?! В этом он мог считать себя первооткрывателем? Странное, надо заметить, искривление ума у человека, державшего судьбу Рима в собственных руках. Лонг осадил себя — не слишком ли? Стоит ля выдавать ночной бред, нелепые домыслы за истину? Сердце подсказало — если это и домыслы, то очень близкие к реальности. Правде следует смотреть в лицо — Коммод до сих пор помнит о рабыне. Он постоянно напоминает Бебию о ней, причем, каждый раз делает это с умыслом, с потаенной ухмылкой. Выходит, это письмо — символ полного доверия Бебию и намек на ответную искренность?