Коммодор

Оставшееся до обеда время пролетело незаметно — Хорнблауэр достаточно напрактиковался в обсуждении гастрономических проблем с теми, для кого еда представляет особый интерес. Хорнблауэр немного напряг свое воображение и живописал деликатесы Вест-Индии и Центральной Америки; к счастью, во время своего последнего пребывания на суше, он вместе с женой вращался в самых богатых кругах Лондона и обедал за многими прославленными столами, включая и Мэзон Хауз, который позволил ему приобрести солидный опыт знакомства с европейской кухней, который сейчас помогал его воображению. Губернатор же использовал многочисленные кампании, в которых он служил, чтобы изучить кухни различных стран. Вена и Прага кормили его во время Аустерлицкой кампании; он пил смолистое вино греческой республики Семи островов; закатывал глаза от восторга, вспоминая о frutti di mare, которое он ел в Ливорно, когда служил в Италии под командой Суворова. Баварское пиво, шведский шнапс, данцигская водка — «золотая вода» — он все это пил, так же, как ел вестфальскую ветчину, итальянские спагетти и рахат-лукум. Он с исключительным внимание слушал, когда Хорнблауэр рассказывал о жаренной летучей рыбе и тринидадском перечнике и был искренне огорчен, когда ему пришлось расстаться с Хорнблауэром, чтобы занять свое место во главе обеденного стола, но даже и там он умудрялся обращать внимание Хорнблауэра на те или иные подаваемые блюда, наклоняясь вперед, чтобы обратиться к коммодору через двух дам и интенданта Ливонии. А когда обед наконец подошел к концу, губернатор извинился перед Хорнблауэром за слишком быстрое окончание пиршества, горько жалуясь на то, что ему пришлось одним глотком опустошить последнюю рюмочку бренди, так как они уже и без того почти на целый час опоздали к началу балета, куда теперь приходилось ехать.

Губернатор тяжело поднялся по каменным ступеням театра, его шпоры и шпага, конец которой волочился по ступеням, звенели. Два швейцара указывали путь; вслед за Эссеном и Хорнблауэром последовали другие избранные персоны — графиня с мужем и двое других важных сановников со своими женами. Швейцары держали двери в ложу открытыми и Хорнблауэр приостановился было на пороге, чтобы пропустить вперед дам.

— Проходите первым, коммодор, — пригласил Эссен и Хорнблауэр решительно шагнул в ложу. Театр был ярко освещен, а партер и галерка — переполнены. Появление Хорнблауэра вызвало бурю аплодисментов, который ударил его по ушам и парализовал его, заставив замереть. К счастью, инстинкт подсказал ему поклониться, сначала в одну сторону, потом в другую — совсем как актер, подумал он про себя. Затем кто-то придвинул ему стул и он сел, в окружении остального общества. Всюду в зале служители начали гасить лампы, а оркестр заиграл увертюру. Занавес поднялся, открыв сцену в декорациях, изображавших лесной пейзаж и балет начался.

— Какая живая чертовка эта мадам Николя, — громко прошептал губернатор, — если она вам понравилась, только скажите и я пошлю за ней сразу же после спектакля.

— Благодарю вас, — также шепотом ответил Хорнблауэр, чувствуя себя странно смущенным. Графиня сидела бок о бок с ним, и он слишком хорошо ощущал ее тепло, чтобы чувствовать себя комфортно.

Музыка заиграла быстрее и в золотых огнях рампы появились танцовщицы; их кружевные пачки колыхались, мелькали маленькие ножки.

Неправильно было бы сказать, что музыка абсолютно ничего не значила для Хорнблауэра; ее монотонный ритм, особенно, когда он был принужден слушать его долго, пробуждал странное чувство где-то в глубине, хотя шум немилосердно терзал его слух, подобно китайской пытке водой. Пять минут музыки делали его унылым и малоподвижным; пятнадцать — беспокойным, а час мог довести до агонии. Он заставил себя спокойно вынести эту, казавшуюся бесконечной, пытку, хотя временами приходил к мысли, что с радостью променял бы этот стул на свое место на шканцах линейного корабля во время самого безнадежного из сражений, в котором он принимал участие. Он попытался было хоть как-то оградить свой слух от постоянного, коварного шума, отвлечься, сосредоточив внимание на балеринах, на мадам Николя, которая летела через сцену, вся в мерцающей белой пене, на других, которые, приложив палец к подбородку и придерживая локоть второй рукой, стоя на пуантах, выстроились в несколько очаровательных линий. Однако спасения не было, и его страдания возрастали с каждой минутой.