Коммунальные конфорки

Намерения Гюнтера и Ивана были самые что ни на есть серьезные. Алекс в школе учил русский язык и объяснялся вполне прилично. Маша владела немецким в объеме школьной программы, так что как-нибудь молодые бы договорились. Впрочем, много ли слов надо, когда души и тела молодые, сердца горячие и объятия крепкие. Сумела же мама Эрна в далеком сорок пятом году договориться то ли с лейтенантом Алешей, то ли с пехотным капитаном Александром, то ли с майором танковых войск Аликперовым. Молодые не только объяснились, но и понравились друг другу настолько, что в Берлин полетели письма, в которых Алекс выспрашивал родительского благословения на брак с русской студенткой Машей Платоновой.

Гюнтер довольно потер руки, успокоил взволнованную Эрну, и молодые стали оформлять необходимые документы для вступления в законный брак. Если родительское разрешение получить удалось довольно быстро, то на отмашку КГБ и других дружественных организаций требовалось время. Молодые его зря не теряли и через пару месяцев объявили об ожидающемся прибавлении в семействе. Машеньку несильно пожурили за неосторожность, дед Иван хмыкнул в усы и на лето поселил молодежь у себя на веранде, под предлогом того, что внучке необходимы свежий воздух и витамины, а на самом деле еще и потому, что ему требовалась рабочая сила в виде молодого и здорового Алекса, который через какое-то время превратился просто в Алика.

Алик, пожив в студенческом общежитии, к тому времени, конечно, пообтесался. Его уже не корчило от загаженных до изумления туалетов с неработающим сливом и ржавых душевых кабинок, где праздником было наличие даже холодной воды. Он научился пользоваться не туалетной бумагой, а газетой, оставлявшей на белом арийском заду типографскую краску. Он научился не блевать от ливерной колбасы, и его кишечник перестал с шумом и свистом выплескивать содержимое после употребления «домашних» котлет из соседней кулинарии. После того как уснул головой в сортире, он усвоил, что градус понижать нельзя – можно запивать пиво водкой, но не наоборот, иначе через час он этим «ершом» обрыгает весь институтский коридор, и наутро его, еле живого, заставят мыть весь этаж. Словом, этот экзамен он уже мог сдать на твердую четверку. А жизнь тем временем приготовила ему новые испытания.

Пока слегка беременная Машенька употребляла свежевыжатые соки и, заботливо укутанная в плед, наслаждалась свежим воздухом, Алик пахал от забора и до обеда.

Хозяйственный Платоныч, как его окрестили дачники, славился размахом. На его участке был засажен каждый сантиметр. Он даже умудрялся проращивать чеснок между усами клубники. Целыми днями дед ходил по городу с лопатой и тяпкой. Но годы брали свое, и перекопать землю под картофельные грядки ему уже было не по плечу – сказывался артрит, заработанный от лежания в засаде прямо на холодном снегу. Хоть неизвестный солдат, он же родной отец Алика, был товарищем по оружию, и даже отчим юноши служил в дружественных войсках армии Сопротивления, Платоныч несправедливо взимал контрибуции с ни в чем не повинного будущего мужа внучки.

Ладони бедного Алика быстро покрылись кровавыми мозолями, лицо обветрилось и покраснело, он не мог разогнуться от постоянных болей в спине. Но перечить не смел, потому что боялся огорчить замученную то ли токсикозом, то ли витаминами Машеньку.

Платоныч, поначалу журивший работника за нерасторопность, вызванную скорее немецкой педантичностью, чем ленью, уже сурово покрикивал на выверяющего длину грядки чуть ли не по линейке Алика. Правда, употреблять очень уместные в сложившейся ситуации «шнель» и «арбайтен» все ж таки стеснялся. Обходился вполне понятным и не вызывающим лишних вопросов простым русским матом. Но делал это тихо, чуть ли не на ушко. Алик хоть иногда и не все понимал, только обиженно сопел и возражать не решался. Не было смысла: по-немецки не поймет, а по-русски интеллигентному Алику явно не хватало опыта, да и неудобно было перед невестой.

* * *

Километрах в пяти от поселка жили на кордоне егерь с женой. Сыновья их с семьями давно перебрались в Ленинград. Звали и стариков, но они уперлись: ни в какую – и все. То ли не хотели быть прихлебателями, то ли и вправду не могли расстаться ни с хутором, ни с Карельским перешейком и его грибами, ягодами и густой июньской мошкарой. За годы обросли хозяйством, в поселок ездили крайне редко, за хлебом, да за пенсией раз в месяц. А так вели натуральное хозяйство: скотина, огород. Только зимой бывало тоскливо, но тоже дела находились. Старый хозяин охотился понемногу, но скорее не для добычи, а так, чтобы не растерять навык прицельной стрельбы. Снайпером в войну служил, не один десяток фрицев на счету. Ну и тренировал руку: кто знает, как жизнь повернется? Кордон одинокий, лихие люди могут забрести.

А тут дачники разведали про кордон и стали летом за молоком и яйцами наведываться. Хозяева с удовольствием продавали. Все ж таки прибавка к пенсии, внукам в Ленинград всегда подбросить можно – самим-то уже немного надо.