Коммунисты

А муравьи на дорогах… муравьи в танках… муравьи за амбразурами на пограничных постах… муравьи конные и пешие… что знают они, эти муравьи, о происходящем, что знают они о партии, разыгрывающейся на огромной шахматной доске, куда сыплются бомбы, где бушуют пламя и смерть, о шахматной партии, от исхода которой зависит, судьба нации, ее будущее, ее свобода?

Полутонка с семьей Занта возвращается назад, и Селестина с тоской смотрит на мать, привязанную к креслу: старуха уже не понимает, что ей говорят, она стонет, просит попить… Дорогой они видели разоренные фермы, деревню, залитую вином, — там разгромили склад и разбили винные бочки; и повсюду та же картина — распахнутые настежь двери, вывороченные шкафы, груды белья на полу, голодные собаки забредают в дома в поисках пищи, а на дорогах — смердящая падаль, застрявшие военные обозы, заторы; колонны английских войск, едущие навстречу французской мотодивизии, — и каким взглядом солдаты, отправляющиеся на передовые, провожают тех, кто уходит оттуда… В Беври, то есть уже за Бетюном, перед большим терриконом, около фантастических сооружений центральной электростанции — этого города ажурных мачт, исступленная голодная толпа набросилась на пекаря, наотрез отказавшегося печь хлеб для беженцев, потому что запасы муки надо сберечь для нужд местного населения. Перед разграбленной булочной еще долго лежало мертвое тело, уткнувшись лицом в землю, как немой укор, как протест устоявшегося, привычного быта против этой кочующей толпы… А народ прибывал, задние наседали на передних, на тех, кто уже начинал понимать, что идти некуда. И непрерывным потоком шли войска. В Ла-Бассе Занта задержали англичане: — Куда едете? — Полутонку окружил патруль, охранявший канал. Документы!.. Селестина ничего не понимала, она попросила у господ офицеров водицы для матери. Один офицер взял воинскую книжку из рук Занта: — Вы дезертир… — К счастью, вмешались французы… проезжавший мимо санотряд. Фенестр, врач в чине лейтенанта, проверил документы и объяснил британскому офицеру, что все в порядке. А тот уже кричал: шпион… расстрелять!..

Подъезжая к Лиллю, у Бетюнской заставы, Ипполит, сын Занта, заметил, что с бабкой что-то неладно. Он сказал: — Мать, посмотри, что с бабкой… — Они привезли ее мертвой, хоть и мертвой, а довезли до дому… Всю дорогу до Буа-Блан Селестина шептала, что теперь бабку схоронят в Буа-Блан, хоть и мертвой, а довезли до дому…

Школу заняли под беженцев. Потому что Лилль вовсе не обезлюдел. Все окраины были забиты беженцами, которые не смогли пробраться дальше; голодные, плачущие, насмерть перепуганные, они спали вповалку, прямо в грязи.

Не каждому дано вернуться домой.

Сегодня утром немцы заняли Эден, где Зант повернул вчера обратно. Они подступили к Булони. Немецкие танки прорываются к Кале…

Как случилось, что семья, которая вчера утром, выехав из Бетюна, бросила машину и на свое счастье повстречала знакомого возчика, — как случилось, что сегодня, в среду, эта семья оказалась в Лиллере, то есть западнее Бетюна, хотя направлялись они в Сен-Поль, уже давно занятый неприятелем? По всей вероятности, они сделали круг и очутились на прежнем месте. Так или иначе, сейчас они в Лиллере, обе женщины сидят на подводе, мужчины шагают рядом, а немецкие самолеты бомбят железнодорожные пути и вокзал, забитый беженцами. В этот-то огромный табор, куда со всех сторон, натыкаясь на товарные составы, обходя заграждения, шли люди, попали и они: возчик, который рассказывает свою жизнь, потому что ему пришла охота поговорить, и Фюльбер, этот долговязый девятнадцатилетний мальчик, еще не видевший настоящей войны, и его девочка-жена, которой впору в куклы играть, а не с животом ходить, и мать, все время вздыхающая по покинутому дому; сюда попал Фюльбер, который сторонился людей, занимающихся политикой, и интересовался по-настоящему только одним: как бы заработать на жизнь, на устройство своего гнездышка, куда он еще совсем мальчишкой привел жену. И вдруг он увидел картину, которая никак не вязалась с окружавшим его до сих пор мирком. С добропорядочным мирком, где каждый довольствуется тем, что имеет. На мостовой, перед вокзалом, корчились раненые и лежало пятнадцать убитых. Пятнадцать человек — это горсточка людей, но пятнадцать убитых, это гора трупов, а когда ты за всю жизнь не видел ни одного убитого… пятнадцать трупов… Жанна, не смотри! Закрой глаза, не то маленький… Человек… с развороченным животом, с вываливающимися кишками… одетый… и не на кровати… а прямо так… одетый, на земле! И женщина с запрокинутой головой…