Коммунисты

На стадионе набито было десять тысяч человек, вплотную друг к другу. Шел дождь. Не такой сильный, как вчера, и без грозы. Но все-таки люди мокли. Походные кухни привезли суп, и еще дали хлеба, который уже называли «брот», потому что хлеб был немецкий. Смотри, держи крепче этот «брот», а то, не дай бог, упадет, и не сыщешь в траве! Накануне в три часа дня пришлось потесниться. Подходили и подходили все новые люди. Еще пригонят две-три партии — и конец, приткнуться негде будет. В колонне оказался весь Карвен. В 10 часов утра вышли из Луазон-су-Ланс. Потребовалось пять часов, чтобы пройти каких-нибудь десять километров.

Из всех прибывших Феликсу Бокету больше всего не терпелось найти знакомых среди жителей Либеркура — ведь у него там проживали тесть и теща. Но у Гаспара имелись иные соображения. В Либеркуре были свои парни. Скажи, Леон Дельфос не с вами, не заметил его? Этьен Декер, которого они встретили первым, тоже был свой — из Курьера. Рядом с ним шел какой-то неизвестный человек, повидимому, шахтер, но уж очень физиономия у него разбойничья. Декер отрекомендовал его: «Наш товарищ»… Этого, конечно, достаточно, а только… — Только он что-то мне не нравится, — заявил Константен. Новому их знакомому было лет сорок пять, в черных волосах его проглядывали серебряные нити. Все впятером (дружок Этьена к ним, понятно, присоединился) отправились к либеркурцам. Там они обнаружили Кентена Гийо и его зятя. Гаспара повели дальше и разыскали Дельфоса. Переговорили о делах. А дождь все лил и лил. На стадионе не очень-то укроешься: два-три дерева — и обчелся.

Все это было вчера. А сегодня Гаспар пытался поговорить с Декером, но через каждые два слова запинался. Начнет, например: — Я ему сказал, Дельфосу, насчет Жерома-то, потому из Карвена можно зайти в Либеркур… — и замолчит. Он тянул, мялся и невольно оглядывался на незнакомца, который ни на шаг не отставал от Этьена Декера. Тут Этьен смекнул, что для пользы дела будет лучше, если он познакомит их по всей форме, по крайней мере с Гаспаром. Вот оно что! Тогда другое дело. — Прошу прощения, товарищ… Как вас по имени величать? Так оно будет сподручнее. — Ну, и стали все звать его Арманом. Подъем! Марш! Ага, двигаемся. К Дуэ идем… а то и дальше.

* * *

Роза Дюселье, которая не называлась больше Розой, тем паче не называлась Дюселье, не называлась и тем именем, которое значится у нее в бумагах, ибо товарищи попросту зовут ее Маринетта… так вот, Роза Дюселье, то есть Маринетта, сегодня крайне озабочена. Оно и понятно, новости не из веселых. Как предсказывали, так все и получилось — даже страшно. Они выдают Францию Гитлеру! Что делается на Севере — ужас! Значит, немцам достанутся теперь наши рудники, наш уголь, словом, все, все! Именно потому-то они и смогли продержаться четыре года в ту войну. И с какой головокружительной быстротой все совершилось на этот раз!.. Будь у рабочих оружие! Вот что сказал ей при свидании Даллиде. Конечно, в современной войне — танки, клинья… и все же, будь у рабочих оружие! Вооруженная нация — идея Жореса. А буржуазия из всей этой идеи усвоила только одно: нужна, мол, вспомогательная полиция. Вот и подбирают теперь участников войны четырнадцатого года, чтобы защищать родину не от иноземного вторжения, а от французов.

Маринетта ничего не знает о Дюселье. Они работают в разных организациях. Нелегко приходится иной раз коммунисту. Если арестуют ее мужа, Маринетта, возможно, узнает об этом только через несколько месяцев. И уж окончательно расстроили ее новости, сообщенные Маргаритой Корвизар и Ватреном о товарищах, брошенных в тюрьму. Завтра тридцать три коммуниста предстанут перед военным трибуналом города Парижа. Шестнадцать служащих метро. И Блаш из «Юманите». Совсем еще юноша, бледненький такой. Ему и десяти другим подсудимым грозит смертная казнь. За то, что расклеивали листовки в пригородных поездах.

А что сделают с остальными — неизвестно.