Комната Джованни

– Да, – произнес я усталым голосом. – С ней могу. – Я встал. Меня била дрожь. – Какая жизнь может быть у нас здесь? В этой грязной клетушке. Да и вообще, как могут вести совместную жизнь двое мужчин? А твои разговоры о любви – не желание ли казаться сильнее? Ты хочешь быть главой дома, трудиться до седьмого пота, приносить деньги, а еще хочешь, чтобы я сидел здесь, мыл посуду, готовил еду, убирал и отмывал эту жалкую комнатенку, целовал тебя, когда ты появляешься на пороге, и спал с тобой по ночам, как положено твоей девочке, твоей крошке. Вот чего ты хочешь. И именно это имеешь в виду, когда утверждаешь, что любишь меня. Ты говоришь, что я хочу тебя убить. А ты задумывался, что сам делал со мной?

– Я не хочу делать из тебя мою девочку. Если б я хотел девочку, нашел бы ее сразу.

– Так почему этой девочки нет? Может, боишься? И выбрал меня, потому что духу не хватает бегать за женщинами, которых ты на самом деле хочешь?

Джованни побледнел.

– Ты мне все время говоришь о том, что я хочу, а я тебе – о том, кого хочу.

– Но я мужчина! – заорал я. – Мужчина! Что могло у нас с тобой быть?

– Ты сам прекрасно знаешь, – спокойно отозвался Джованни, – что могло у нас быть. Именно поэтому ты и бросаешь меня. – Он встал, подошел к окну и открыл его. – Bon[122], — сказал он и ударил кулаком по подоконнику. – Если б я только мог удержать тебя. Все бы сделал для этого – избил, надел наручники, заставил голодать, только чтобы ты остался. – Джованни снова повернулся ко мне, ветер растрепал его волосы. – Возможно, настанет день, когда ты пожалеешь, что я этого не сделал. – И он погрозил мне пальцем. Этот театральный жест был невыносимо нелепым.

– Холодно. Закрой окно, – попросил я.

Джованни улыбнулся.

– Ты ведь все равно уходишь. Bien sûr[123].

Он закрыл окно. Мы стояли посреди комнаты, глядя друг на друга.

– Не будем больше ссориться, – сказал он. – Нет смысла. Ты все равно не останешься. На французском языке то, что сейчас между нами происходит, называется une séparation de corps[124] – не развод, а расставание. Ладно, хватит. Мы расстаемся. Но я знаю, ты принадлежишь мне. Я верю, должен верить, что ты еще вернешься.

– Джованни, я никогда не вернусь. И ты это знаешь, – сказал я.

Джованни махнул рукой.

– Решено – больше спорить не будем. Американцы не чувствуют свою судьбу. Встреться они с ней лоб в лоб – и то не почувствуют. – Он вытащил из-под раковины бутылку. – Жак оставил тут коньяк. Как говорится, давай пропустим по одной – на дорогу.

Я смотрел, как он аккуратно разливает спиртное, хотя его трясло – от гнева или боли, или от того и другого.

Джованни протянул мне стакан.

– À la tienne[125], – сказал он.

– À la tienne.

Мы выпили. Я не удержался и спросил:

– Джованни, что ты будешь теперь делать?

– Ну у меня есть друзья. Что-нибудь придумаю. Сегодня вечером, например, я ужинаю с Жаком. Не сомневаюсь, что и завтра вечером тоже. Он очень добр ко мне. А тебя считает чудовищем.

– Джованни, – беспомощно пробормотал я, – будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен.

Джованни иронически улыбнулся.

– Благодарю за совет. Очень пригодился бы в ночь нашего знакомства.

Это был последний раз, когда мы откровенно поговорили. Я пробыл у него до утра, а потом побросал вещи в чемодан и пошел к Гелле в гостиницу.

Никогда не забуду, как Джованни смотрел на меня в последний раз. Утренний свет заполнял комнату, напоминая о многих предыдущих утрах и о том роковом утре, когда я пришел сюда впервые. Джованни, совершенно голый, сидел на кровати, держа в руках стакан коньяка. Его тело казалось особенно белым, а посеревшее лицо было мокро от слез. Я стоял на пороге с чемоданом. Держась за дверную ручку, я смотрел на Джованни. Мне хотелось попросить у него прощения. Но это могло вылиться в исповедь, а любая уступка сейчас навсегда задержала бы меня в этой комнате. А ведь, по сути, именно этого я и хотел. Меня била дрожь – предвестник землетрясения, и на какое-то мгновение мне показалось, что я тону в его глазах. Его знакомое до мелочей тело слабо мерцало в утреннем свете, заряжая током пространство между нами. И тут в моем мозгу словно бесшумно приоткрылась дверца, открыв испугавшую меня тайну: спасаясь бегством от Джованни, я тем самым признавал навечно власть над собой его тела. Отныне на мне стояло клеймо – тело Джованни навсегда вошло в мой мозг и в мои сны. Все это время он не спускал с меня глаз. Казалось, он видит меня насквозь. Джованни не улыбался, он не был суровым, злым или печальным, а просто неподвижным. Думаю, он ждал, когда я преодолею разделявшее нас пространство и снова обниму его. Он ждал этого, как ждут чуда на смертном одре, в которое верят, но оно не приходит. Нужно было как можно быстрее уходить – лицо выдавало меня, внутренняя борьба ослабляла волю. Но ноги не повиновались, мешали броситься к нему – ветер судьбы гнал меня прочь.

– Au revoir, Giovanni.

– Au revoir, mon cher[126].