Комната Джованни

Повернувшись, я открыл дверь. Казалось, усталое дыхание Джованни ветром безумия взъерошило мои волосы и коснулось лба. Ожидая, что за моей спиной вот-вот раздастся его голос, я прошел небольшой коридорчик, миновал вестибюль и loge[127], где мирно дремала консьержка, и оказался наконец на улицах утреннего Парижа. И с каждым шагом возвращение к Джованни становилось для меня все более невозможным. Сознание оставалось пустым, или, точнее, превратилось в огромную кровоточащую рану под наркозом. В голове стучала только одна мысль: настанет день, когда ты горько пожалеешь об этом. Тогда ты будешь рыдать в голос!

На углу улицы, освещенном нежным утренним солнцем, я полез в бумажник за автобусными билетами. Там я обнаружил взятые у Геллы триста франков, carte d’identité[128], мой адрес в Соединенных Штатах и какие-то бумаги – смятые клочки, карточки, фотографии. На клочках были записаны адреса, телефоны, договоренности о встречах, на которые я ходил, а может, и не ходил; имена знакомых, с которыми я поддерживал отношения или давно их забыл; планы, скорее всего, неосуществленные – конечно, неосуществленные, иначе я не стоял бы здесь на углу не в самом лучшем настроении.

В бумажнике я нашел четыре автобусных билета и направился к arrêt[129]. Там стоял полицейский, его тяжелый синий капюшон свисал сзади, в руках он держал белую дубинку. Завидев меня, полицейский улыбнулся и крикнул: «Ça va?[130]»

– Oui, merci[131]. А у вас?

– Toujours[132]. Отличный денек.

– Да. – Голос мой дрогнул. – Осень не за горами.

– C’est ça[133]. – И полицейский перевел взгляд на бульвар. Я пригладил рукой волосы, испытывая неловкость за непроходящую дрожь. Мимо прошла женщина, возвращавшаяся с рынка, ее сетчатая сумка была набита провизией, сверху опасно торчала литровая бутылка красного вина. Женщина была немолода, но с лицом смелым и ясным, телом сильным и крепким и руками под стать всему остальному. Полицейский что-то крикнул ей, а она добродушно отпустила в ответ какую-то непристойную шуточку. Я смотрел, как она идет по улице домой – скорее всего, к мужу в синем запачканном рабочем комбинезоне и к детям. Женщина миновала освещенный солнцем угол и перешла на другую сторону улицы. Подошел автобус, в него сели только мы с полицейским. Тот встал у входа, далеко от меня. Полицейский был тоже немолод, но его переполняла жизненная энергия – им нельзя было не любоваться. Я смотрел из окна автобуса на проносящиеся улицы. Когда-то давно в другом городе я тоже смотрел из окна автобуса на улицу и придумывал для каждого заинтересовавшего меня человека его жизнь, в которой я тоже принимал участие. Но сейчас я высматривал какой-нибудь знак или намек на возможное спасение. Однако сегодня, пожалуй, шансов на это не было – все напоминало кошмарный сон.

Все следующие дни летели один за другим. Ночи стали холодными. Туристов, которые тысячами бродили по городу, как ветром сдуло. В парках с тихим шелестом падали и хрустели под ногами листья. Пронизанный радужным светом парижский камень медленно, но верно тускнел, превращаясь в обычный грубый строительный материал. Рыбаки все реже появлялись на реке, а вскоре и совсем перестали приходить. Стройные тела юношей и девушек теперь скрылись под теплым нижним бельем, свитерами, толстыми шарфами, плащами с капюшонами. Старики выглядели еще старше, старухи – неповоротливее. Краски реки словно поблекли, зарядили дожди, и вода в Сене поднялась. Солнце явно проигрывало ежегодную битву и теперь редко появлялось над городом.

– А вот на юге тепло, – сказал я.

Мне пришли деньги. Целыми днями мы с Геллой наводили справки о дачах в Эзе, Кань-сюр-Мере, Вансе, Монте-Карло, Антибе и Грасе. В своем квартале мы почти не появлялись. Сидели в номере, много занимались любовью, иногда ходили в кино или неспешно, можно сказать, даже меланхолично обедали в забавных ресторанчиках на правом берегу. Трудно сказать, откуда бралась эта меланхолия, но она иногда окутывала нас, подобно тени от огромной хищной птицы. Не думаю, чтобы Гелла чувствовала себя несчастной, потому что никогда раньше я не уделял ей столько внимания, сколько сейчас. Хотя, возможно, такое внимание могло показаться ей подозрительным и слишком навязчивым, чтобы длиться долго.

Иногда в округе я наталкивался на Джованни. Эти встречи не доставляли мне радости, и не только потому, что он почти всегда был с Жаком, – я видел, что выглядит он плохо, хотя одеваться стал не в пример лучше. В его глазах появилось нечто подобострастное и порочное, он хихикал над шуточками Жака, а его манеры сменились манерностью, все больше напоминавшей поведение педерастов. Я не хотел знать правду о его отношениях с Жаком, но однажды разглядел ее в злорадном и торжествующем взгляде Жака. Тогда мы столкнулись вечером на бульваре, мимо спешили люди, а Джованни держался легкомысленно и кокетливо, и был при этом пьян в хлам – он словно заставлял меня выпить до дна чашу его унижения. И я ненавидел его за это.