Комната из листьев

Ханнафорда поставили во главе работников, и оказалось, что он вполне способен держать в узде грубых агрессивных каторжников. Знал, когда щедро поощрить их спиртным мистера Макартура, когда – вообще не давать пить. Мистер Макартур, стоя перед новыми работниками, излагал свои требования, объясняя, что их ждет, если кому-то взбредет в голову красть, сквернословить, отлынивать от работы или дерзить. Ханнафорд стоял рядом с ним, но тень, падавшая ему на лицо от полей шляпы, мешала разглядеть его выражение. После ухода мистера Макартура я услышала, как он переводит речь хозяина на понятный им язык:

– Не вздумайте хамить, прохвосты. И, бога ради, языки не распускайте, а то он вам кишки выпустит.

Салливана мы оставили в Сиднее. Он отбыл свой срок, получил условно-досрочное освобождение. Я с радостью избавилась от него. Было в нем что-то такое, от чего меня перекашивало.

Миссис Браун заправляла домашней прислугой. Материал ей достался не ахти какой – девушки, которые бог весть что вынесли до того, как их прибило сюда, – но она изучила их особенности так же хорошо, как дедушка знал повадки каждой из своих драгоценных коров. Одна реагировала на мягкое обхождение, на другую следовало прикрикнуть. Одна могла работать с утра до ночи, не думая о том, чем она занимается; другую требовалось поощрить.

– Они неплохие девочки, миссис Макартур, – только и сказала мне миссис Браун, когда я похвалила ее за умение управляться с прислугой. – Неплохие.

Отдохновение

Как я и надеялась, Парраматта оказалась райским уголком в сравнении с Сиднеем, где на узенькой полосе теснилось в неудобстве слишком много народу. Здесь небо было шире, шире и чище, и более открытое. Над чудесной рекой склонялись казуарины и сверкали мангры, в воде плавала и ныряла пернатая дичь. Само поселение представляло собой дорогу, вдоль которой по обеим сторонам стояли в ряд хижины каторжников; возделанные угодья – жалкие клочки вспаханной земли. Но, сколь бы убогим ни был городок, сколь бы ничтожны ни были обработанные поля, Парраматту отличала располагающая упорядоченность, чего не скажешь о Сиднее, имевшем какой-то ободранный вид: всюду грязь, запустение, сломанные деревья и кустарники.

С Эдвардом и Элизабет я гуляла по нашему участку, и каждый день мы видели новые всходы, новую зелень. Это, безусловно, был не Девон, но на рассвете здесь слышалось знакомое кукареканье петуха, а в птичнике по-хозяйски копошились куры. Мне радостно было наблюдать, как на закате, суматошно кудахча, они спешили в свое убежище, словно представляли себе клыки местных собак. Я обожала свою домашнюю живность, благодушных жирных хохлаток, которые сплетничали о чем-то между собой, то и дело клювами хватая что-нибудь с земли, а петух тем временем с навозной кучи возвещал всем, какой он важный.

Мистер Макартур купил парочку павлинов, которых доставил корабль с мыса Доброй Надежды. По мне, это наглые хвастливые птицы. Они издавали устрашающие крики, самец волочил свой хвост по пыли или, бывало, его распускал. Они были гордостью своего хозяина. В поместье джентльмена обязательно должны быть павлины.

Нападения

Жители Сиднея считали местные племена временным неудобством, но те из нас, кто жил вдали от него, подобных иллюзий не питали. Здесь девственные земли были не за горами и морями. Отойдешь на несколько ярдов от дома, и необозримые просторы неведомого поглощают частичку того, что знакомо.

Поселок Парраматта был надежно укреплен, аборигены вряд ли осмелились бы на него напасть. Равно как и на наш дом, находившийся в пределах слышимости от казарм. А вот новые фермерские угодья в северной стороне подвергались набегам местных племен. Не еженедельно, но довольно регулярно, как головная боль, которая отступает и возвращается. Нападавшие сжигали посевы, убивали домашнюю живность, разграбляли хижины. Колонисты считали, что большинство вылазок совершаются под началом некоего Пемулвуя, но были и другие предводители, чьи имена оставались для нас тайной. Кто бы ни были те воины, в приемах ведения войны толк они понимали. Знали, как нанести наибольший ущерб поселенцам с наименьшим риском для самих себя: внезапно налетали на удаленную ферму, быстро ее разоряли и затем снова исчезали в лесу. Они никогда не предпринимали массированных атак и никогда не нападали на крупные поселения. Они не трогали ферму, если поблизости находился отряд солдат или если у фермера имелось ружье. И никогда не нападали дважды на одно и то же хозяйство.

Порой какого-нибудь фермера пронзали копьем, но все понимали, что на отдаленных фермах жертв могло бы быть куда больше. Правда, воины, похоже, не стремились убивать своих врагов. Они покушались на самые основы их существования, и для этого у них имелось идеальное оружие – огонь. На исходе лета они поджигали поля с созревшей пшеницей. Плоды труда минувшего года и продовольствие на будущий год уничтожались всего за каких-то полчаса. Сила этого оружия заключалась в его простоте и содружестве с природой. Огонь, вспыхнувший в жаркий ветреный день, остановить было невозможно.