Комната на Марсе

Никто не заставлял меня проводить День благодарения в «Комнате на Марсе». Я не так уж сильно нуждалась в деньгах в тот день. Почему я не провела его вместе с Джексоном? Я отвела его к соседке. К ней пришли друзья, и они что-то приготовили. Дети веселились. А я сидела с Куртом Кеннеди в темном театре. В то время я решила поддаться слабости завести себе постоянного клиента. Инстинктивно я была против этого, но это как будто давало какую-то новую определенность. Я знала, что он будет там в мою смену. Он выберет меня не раздумывая. Мне не нужно будет осматривать помещение, ходить кругами в ожидании кого-то, кто решит провести обеденный перерыв в этом темном пристанище, в «Комнате на Марсе», и захочет заплатить именно мне, за компанию.

Посетители берут, что им нужно, а если видят кого-то получше, другую женщину, то говорят тебе исчезнуть. С постоянным это тебе не грозит. Я стала чьим-то вожделением – вожделением Кеннеди – еще до того, как попала в этот театр, до того, как он оказался там. Он был готов заплатить мне за пару часов несколько сотен долларов. Все, чего он хотел, это чтобы я притворялась, что я его девушка.

Ты моя девушка, да? Шероховатая, сухая кожа его рук на моих бедрах. Хриплый голос. Говорил по большей части он. Его подстрелили в ногу, пока он выполнял свою работу, поэтому он хромал. Он говорил, что был детективом или следователем, но потом он говорил, что это была не совсем правда, и долго рассказывал о своей настоящей работе, но я не слушала, мне было все равно, чем он занимался, как и то, лгал он мне или говорил правду. Он был на пенсии по инвалидности, и у него была уйма свободного времени. Он хотел покатать меня на своей яхте. Я ненавижу яхты, но я этого не сказала. Разумеется. Похоже, первоклассная затея. Ты не представляешь, сколько стоит место для швартовки в этой гавани. Ну, разумеется. Двадцать тысяч в год, сказал он, давая мне очередную двадцатку. Ага. Тебе нравится, когда тебя шлепают? Я хочу отшлепать тебя. Он дал мне еще двадцатку. Иногда его банкноты были новыми, такими хрустящими и гладкими, что я начинала сомневаться, настоящие ли они. Деньги есть деньги. Великий нейтрализатор: вот работа, а вот оплата. Я бы хотел, чтобы твоя задница покраснела. Боже, я имел в виду, чтобы залилась, блядь, ярко-красным. При этих словах он легко похлопал меня по заднице своей грубой рукой. Легкость похлопываний говорила о том, что он был в своих мыслях. Если можно было назвать это мыслями. Никакого ему шлепанья. Обойдется. Я была его машиной виртуальной реальности, когда терлась задницей о его сомкнутые колени, опустошая его бумажник. Когда бумажник становился пустым, он либо шел к банкомату в прихожей «Комнаты на Марсе» и снимал еще, либо уходил, но непременно возвращался на следующий день.

Через несколько дней после Благодарения сержант Маккинли сказал, что для меня есть сообщение в кабинете администрации.

Я прошла туда в кандалах, в сопровождении Маккинли и еще одного копа, шагавшего позади меня.

В кабинете администрации передо мной возникла лейтенант Джонс.

– У вас имеется скончавшийся родственник, – сказала Джонс.

– Родственник?

– Тут написано – это ваша мать.

В Стэнвилле три тысячи женщин. Здесь то и дело бывает, что тебе сообщают неверную информацию – например, что ты ВИЧ-положительная, когда это не так. Или дают чужую почту. Я была уверена, что Джонс что-то напутала. Или просто решила помучить меня, потому что у нее была такая роль, мучить нас.

Я сказала, что не верю ей.

– Здесь написано: Гретхен Бекер. Погибла в автомобильной аварии в прошлое воскресенье, тридцатого ноября.

– Нет, – сказала я, – нет. Этого не может быть.

– Ее и ребенка забрали в главную больницу Сан-Франциско, – прочитала Джонс механически. – Ребенок получил неопасные для жизни повреждения.

– Это мой сын, – сказала я. – Ему только семь. У него никого больше нет. Я должна попасть к нему.

– Ты должна попасть к нему? У тебя два бессрочных приговора, Холл. Ты никуда не выйдешь отсюда.

– Это мой сын. Он в больнице, я…

– Холл, если бы ты хотела быть матерью, ты бы подумала об этом раньше.

Я метнулась к бумаге, которую держала Джонс. Я должна была увидеть ее.

Меня схватил Маккинли. Я попыталась вырваться. Мне нужно было увидеть бумагу.

Маккинли повалил меня на пол, и его большой ботинок мягко вжался мне в плечо, не давая подняться. Я понимала, что Маккинли не хотел мне зла. Я это чувствовала. Но Джонс была лейтенантом, его начальницей. Его ботинок прижимал меня к полу. Его ботинок говорил: «Твоя мать мертва». Моя мать мертва. Я осталась один на один с системой, словно на войне.

– Дайте мне увидеть бумагу, – сказала я. – Пожалуйста.

Мой голос был далеко не ровным – что правда, то правда. Я сказала «пожалуйста», срываясь на крик. Пожалуйста. Пожалуйста. Дайте ее мне. Дайте мне ебучую бумагу.

– Когда-то я жалела вас, сучек, – сказала Джонс. – Но если ты хочешь быть матерью, ты не попадаешь в тюрьму. Просто и ясно. Просто и ясно.