Комната на Марсе

Возникло разногласие. Конан, которому приходилось терпеть изо дня в день унизительное «мисс» и «мэм», которому пришлось проходить психологические тесты, заполнять бесконечные бумажки и ждать несколько лет, чтобы ему всего-навсего разрешили носить боксерские трусы вместо бабулиных подштанников, встал на сторону примирения. Он с несколькими другими коблами двора «В», нашим мужским населением, образовал группу, и они решили, что важно оказать поддержку мисс Смит, как Конан уважительно называл ее. Принять ее по-доброму. Поскольку копы готовы сожрать любого, кто не соответствует узким гендерным рамкам, мы, то есть они, ненавидят копов и потому должны держаться вместе. Я не была в восторге от перспективы делить камеру с женщиной, которая была мужчиной, пока не отрезала себе хрен с яйцами. Но когда страсти разгорелись и я услышала о планах разделаться с новичком, то есть отпиздить, я вспомнила лицо одной женщины из «Синей лампы», на Гири-стрит. Она сидела за стойкой, одетая как секретарша, в блестящем каштановом парике. Она была миниатюрной и удивительно женственной. Хорошенькой, но странной. У нее был хриплый голос, как у человека с хроническим ларингитом. Полагаю, биологически она была мужчиной, но оттого не менее женственной и потому хрупкой. Она сидела одна за стойкой, потягивая через тонкую соломинку свой джин с тоником. Она поджимала розовые губы и ждала, чтобы к ней подошли мужчины. Я помню, как она ушла с одним, а потом вернулась с подбитым глазом под макияжем. Жива ли еще эта женщина из «Синей лампы», одиноко сидевшая за стойкой со своими розовыми губами и каштановым париком? Может, и нет. То обстоятельство, что Серенити Смит была раньше мужчиной, не означало, что она не чувствует боли.

Мисс Смит держали в одиночке под усиленной охраной. Когда ее перемещали, с ней обращались как со смертницей, отряжали двойной конвой и велели снайперам на вышках держать ее под прицелом. Женщины выкрикивали оскорбления. И кидались банками с мочой.

Антисмитовская кампания была травлей, дополняемой изречениями из Библии и воззваниями к морали и христианским ценностям. Лора Липп печатала листовки на ксероксе в служебном помещении. Она писала письма губернатору, тюремному начальству, конгрессменам и кому только могла. Ее мать организовала кампанию на воле. Лора взмахивала блестящими волосами и злобно возражала против того, чтобы с нами поселили убийцу.

Я начала помогать Кнопке с домашкой для уроков Хаузера. Это приносило мне больше удовольствия, чем я думала. Я чувствовала себя старшей сестрой. Сэмми была моей старшей сестрой, а Конан был мне кем-то вроде бати. У нас была семья. Это не очень утешало, но хоть как-то скрашивало жизнь, пусть даже Кнопка была занозой в заднице. Вечно злая, готовая лезть в драку. Но когда Слеза съела ее домашнего кролика, я узнала Кнопку с другой стороны.

Слеза сварила кролика в кастрюле своим кипятильником, пока остальные были на занятиях. Когда мы пришли на вечернюю поверку, в комнате висел тяжелый запах вареного мяса.

– Это что еще за харч? – спросил Конан.

– Рагу по-брауншвейгски, – сказала Слеза.

Потом Конан повторял:

– Даже без всякой приправы, то есть вообще без ничего. – Как будто в этом и состоял проступок Слезы – съесть домашнего кролика Кнопки без приправы. – Все равно, хорошее рагу по-брауншвейгски готовится из белки, а не кролика.

Кнопка скрючилась на своей шконке, прижимая к себе маленькую рубашку, которую она сшила для кролика. Так она лежала целый день.

– Ты что, больна? – прокричал ей дежурный коп.

Кнопка, зарывшись лицом в подушку, не отвечала.

– Если не больна и не ходишь на назначенную программу, я выписываю тебе замечание, Санчес.

То, как Кнопка прижимала к себе рубашку, напомнило мне, как Джексон сжимал во сне своего плюшевого утенка. Он спал с ним с самого младенчества. И крепко держал всю ночь. Последний раз я видела этого утенка в ночь, когда меня арестовали. Джексон плакал, кругом полиция. Он сжимал утенка и пищал: мама, мама!

– Ты можешь завести другого кролика, – сказала я Кнопке. – Ты умеешь ладить с ними.

В итоге она так и сделала, тоже приучила его к порядку, стала одевать его в ту же одежду и назвала тем же именем.

Только один раз Кнопка заговорила со мной о девочке, которую родила. Она рассказала, как все было. Из тюрьмы ее отвезли в больницу, где ее держали в палате с вооруженным охранником. Этот парень ходил за ней даже в ванную, где она пыталась в наручниках и кандалах почиститься, смыть кровь и послед с бедер, надеть послеродовое белье и вставить огромные прокладки, которые ей дали.

– За мной все время кто-нибудь зырил.

Я представила, как коп стоял над новорожденной, уже наполовину преступницей, и следил, чтобы она не делала резких движений.

Роды у Кнопки были тяжелыми, и она едва могла ходить из-за швов, которые наложил врач.