Комната на Марсе

– Живодер, – сказала она, – в бандане с американскими флагами. Не один флаг, а множество, разных размеров. Мне было видно только эту бандану, пока он зашивал меня. Эти ебучие флаги. Я сказала: «Сколько швов у меня будет?» А он: «Постарайся не думать об этом».

Медсестра дала Кнопке пластиковую бутылку со средством для обрызгивания швов, чтобы у нее все зажило. Она была привязана к кровати, но добрая медсестра подносила ей новорожденную. Кнопке дали сорок восемь часов, чтобы найти кого-нибудь, кто заберет к себе девочку. Кнопка сомневалась, что у кого-то из ее знакомых имелась машина в рабочем состоянии, чтобы приехать в Стэнвилл за девочкой. Она смотрела, как ее дочь дышала, лежа в больничной кроватке. Смотрела на ее безупречное спящее личико, закрытые фиолетовые веки, маленький ротик. Кнопка тоже заснула от усталости. А когда проснулась, девочки уже не было. Надзиратели сказали ей одеваться. Она надела тюремную одежду. Ей не разрешили взять с собой средство в бутылочке для обработки швов. Ее запихнули в фургон, и она там истекала кровью на жестком пластиковом сиденье, и ей было так больно от разорванной промежности, что она сидела на одном боку всю дорогу до тюрьмы.

Джексон спросил меня, откуда взялся его утенок.

– Это папа тебе подарил, – сказала я.

Он взглянул на утенка с любовью и изумлением. Поцеловал его.

Его папа ничего ему не дарил. Это Аякс, мальчишка из «Комнаты на Марсе», украл утенка для меня из магазина подарков в аэропорту, когда возвращался от своей семьи в Висконсине. Я сказала, что отдам утенка сыну. Аякс растерялся, словно забыл, что у меня есть сын, но я сама не хотела, чтобы они виделись.

Я сказала Хаузеру, что прочитала «Сына Иисуса», и спросила его, почему он выбрал для меня эту книгу. У меня была паранойя насчет того, что он считал меня пропащей бывшей наркоманкой, как герои этих историй.

Он сказал, что дал ее мне потому, что это была превосходная вещь. И что это одна из его любимых книг.

Там был один рассказ, в котором два парня стащили медный провод из дома, и главный парень видит жену другого парящей в небе и думает, что вошел в сон другого парня, и это было так понятно мне – я сказал это Хаузеру. Я сказала, что знала людей, которые занимались этим, крали медные провода. Некоторые из них были, как парни в этой книге, наркошами, искавшими быстрых денег, но были и другие, для которых это было вроде профессии.

Хаузер продолжал доставать мне книги, и после того, как я их прочитывала, я давала их Сэмми, которая тоже читала их. Сэмми, как и я, пропустила седьмой класс. Ни я, ни она не стали отличницами – такое вот странное совпадение. Я ходила в школы с мексиканками, и у нас были общие понятия и определенный стиль: черные слаксы, китайские туфли, подводка для глаз «Мэйбелин», которую надо разогревать спичкой, так что у меня было о чем поговорить с Сэмми. По выходным я иногда ходила в ее домашний блок смотреть ее фотографии. Мне хотелось увидеть всех этих людей, о которых она мне рассказывала, когда мы сидели в карцере. Фотографии с ней в молодости и с другими людьми, ее друзьями за много лет. Она была в УЖКе, женской тюрьме на юге Калифорнии, которую Сэмми называла УЖ Кайф.

– Это еще до массовых посадок, – сказала она.

Словно массовые посадки были неким природным бедствием. Или катастрофой вроде 9/11, отмечавшей историческую веху. До и после массовых посадок.

У них был бассейн в УЖ Кайфе. Им выдавали купальники, казенные, но под них нужно было надевать белье, поскольку они были общими. Я обожала эти рассказы о порядках в старой тюрьме, не то что сейчас. Я не сомневаюсь, что там было паршиво, но, по словам Сэмми, у некоторых были аквариумы с золотыми рыбками. У них не было огромных вышек со снайперами и забора с колючей проволокой под напряжением. Здания были не сплошь из бетона. В камерах имелись деревянные полки и шкафчики. У них была зеленая трава. В столовой продавали макияж, и всем особенно нравилась помада «лиловое пламя». Рядом с тюрьмой было поле для гольфа, и чей-то приятель притащил туда бейсбольный автомат и пулял в главный тюремный двор мячики, начиненные героином и бижутерией. Когда мне было грустно, Сэмми рассказывала мне об УЖ Кайфе. Это был рай до грехопадения.

Все фотографии Сэмми были тюремными. На одной была прекрасная девушка с грустным видом по имени Дрема, пожизненная без права пересмотра. Сэмми сказала, что у Дремы это было единственное фото себя. Она отдала его Сэмми, когда та вышла под опеку Берндта. У этой Дремы никого не было. Она отдала свое фото Сэмми потому, что хотела, чтобы кто-нибудь на воле помнил ее, думал о ней иногда. Я никогда не встречала Дрему. Ее перевели на север еще до моей посадки. Но я понимала, почему она отдала свое фото Сэмми, чего она хотела от нее. В Сэмми было что-то оставшееся от внешнего мира – прежнего мира, свободного. Бедная Дрема, наверно, думала, что, если она будет жить в сердце Сэмми, ей будет легче. Это так угнетало меня, что мне хотелось разорвать это фото, когда Сэмми не видела.