Компас

Время свернулось в кокон вокруг нас; этот ресторанчик, его стулья с соломенными сиденьями, вкусная извечная еда, полутурецкая-полуармянская, в маленьких плошках из глазурованной глины, недавнее воспоминание о бедуинах и печальных берегах Евфрата с развалинами крепостей — все это мягко окутывало нас, порождая какую-то странную близость, такую же уютную, умиротворяющую и уединенную, как эти узенькие темные проулки между высокими стенами дворцов. Я любовался Сарой, ее медно-рыжими кудрями, сверкающим взглядом, вдохновенным лицом, ее кораллово-перламутровой улыбкой, и это безмятежное счастье, самую чуточку омраченное тенью меланхолии, запечатлевшейся в чертах Аннемари, принадлежало равно и 1930-м, и 1990-м годам, равно османскому XVI веку и пестрому, вне времени и пространства, миру «Тысячи и одной ночи». Все, что нас окружало, способствовало этой иллюзии, от вызывающе новомодных кружевных салфеток под тарелками до старинных предметов (канделябров в стиле бидермейер, медных арабских кувшинов) на подоконниках стрельчатых окон, выходивших в крытый дворик; крутые ступени лестницы в углу, с изящными коваными перилами, вели наверх, к бойницам в каменных черно-белых переплетах; я слушал, как Сара говорит по-сирийски с метрдотелем и алеппскими дамами за соседним столиком, и думал: как мне повезло, что я вошел, проник в волшебный круг ее жизни, который непременно станет моим повседневным существованием, — я был твердо уверен, что после ночи в Тадморе[357] и битвы со швабскими рыцарями мы стали — кем же? Супружеской парой? Любовниками?

«Бедняжка Франц, ты вечно тешишь себя иллюзиями, — сказала бы мама на своем ласковом французском, — ты всегда был таким мечтательным, мой бедный малыш. А ведь ты читал „Тристана и Изольду“, „Вис и Рамина“, „Меджнуна и Лейлу“ и должен знать, что влюбленному приходится бороться с судьбой, а жизнь иногда так длинна, она так же длинна, как тьма над Алеппо, тьма разрушения». Время вступило в свои права над «Сисси-хаусом»; отель «Барон» все еще стоит, сомкнув ставни в глубоком сне, ожидая, когда головорезы Исламского государства расположат в нем свой генеральный штаб, или превратят его в тюрьму или в свою сокровищницу, или просто-напросто взорвут динамитом, а вместе с ним взорвутся, развеявшись в прах, мой позор и жгучее, незабываемое воспоминание о нем, а заодно и память стольких других постояльцев; обломки погребут под собой и Аннемари, и Т. Э. Лоуренса, и Агату Кристи, и комнату Сары, и широкий коридор (плиточный пол с геометрическим рисунком, кремовые стены); высоченные потолки обрушатся на лестничную площадку, где стояла пара огромных сундуков из кедрового дерева — эдакие ностальгические гробы с траурными надписями на табличках: «London — Baghdad in 8 days by Simplon Orient Express and Taurus Express»[358]; обломки скроют под собой парадную лестницу, по которой я очертя голову взбежал где-то около полуночи, через четверть часа после того, как Сара решила лечь спать; помню, как колотил в ее дверь, двустворчатую дверь с пожелтевшей краской, едва не разбивая костяшки пальцев о металлический трехзначный номер, сгорая от страха, решимости, надежды, ослепления и жгучей боли в сердце, боли человека, который хочет ворваться внутрь, найти в постели женщину, угаданную под одеялом в Пальмире, и продолжить начатое, и обнять, и погрузиться в счастливое забытье, в апофеоз страсти, чтобы нежность прогнала печаль, чтобы жадное обладание другим существом обрушило глухие стены своего «я».

Не могу вспомнить ни одного звука, ни одного слова; к счастью, все начисто стерто, память сохранила лишь ее слегка омраченное лицо, прилив боли и горькое сознание, что ты внезапно снова стал никем, жалкой игрушкой времени, расплющенной кулаком стыда и обреченной на уничтожение.

2:50

Я ругаю себя за малодушие, малодушие и нерешительность, ладно, я хочу пить и сейчас встану. В сентябре 1854 года, как раз тогда, когда зародился замысел «Тристана и Изольды», Вагнер прочитал «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. В этом трактате есть глава о любви. Шопенгауэр никого не любил, кроме своей собаки по имени Атма — собаки, чье имя на санскрите означает «душа». Говорят, Шопенгауэр назвал собаку своей единственной наследницей, но я в этом сомневаюсь. Возможно, Грубер сделает то же самое. Было бы забавно. Судя по тому, что сверху не доносится никаких звуков, Грубер и его псина еще спят. Бессонница — истинное проклятие. Который час? Я уже подзабыл теории Шопенгауэра о любви. Кажется, он отделяет любовь как иллюзию, связанную с сексуальным желанием, от любви универсальной, сострадательной. Хотелось бы знать, что думал об этом Вагнер. И о Шопенгауэре, и о Вагнере написаны сотни страниц, но я не прочел ни одной. Иногда жизнь приносит разочарование.

Любовный напиток, Смертельный эликсир, Смерть любви.

Сейчас встану и заварю себе травяной чай.

Прощай, сон.