Компас

У этого напитка кисловатый привкус леденца, неестественный английский привкус, как сказал бы Гобино. Нисколько не напоминает цветы гибискуса из Египта или Ирана.[473] Надо бы мне пересмотреть свое суждение об октете Мендельсона, это, оказывается, еще более сложное произведение, чем я предполагал. «Ö-1», «Klassiknacht», все-таки моя жизнь довольно тосклива, я мог бы сейчас читать, вместо того чтобы, включив радио, мусолить давние иранские воспоминания. Псих из музея Абгине. Боже, каким скучным был Тегеран. Вечный траур, серая пыльная дымка, загазованность. Тегеран или смертная казнь. При малейших проблесках света тоска лишь усиливалась; сногсшибательные увеселения золотой молодежи в северных районах развлекали нас некоторое время, но потом их разительный контраст с омертвевшими общественными пространствами погрузил меня в глубочайшее уныние. Роскошные молодые женщины в сексуальных одеяниях принимали эротические позы, тянули турецкое пиво или водку, танцевали под запрещенную музыку из Лос-Анджелеса, а затем снова закутывались в платки и пальто и терялись в добропорядочной исламской толпе. Присущий Ирану контраст между бирун и андарун — внутренним пространством дома и внешней средой, частным и общественным, — отмеченный уже Гобино, Исламская республика довела до крайности. Войдя в квартиру или приехав на виллу в северных кварталах Тегерана, внезапно можно оказаться среди молодых людей в купальных костюмах, которые со стаканом в руке прогуливаются вокруг бассейна, бегло болтают на английском, французском или немецком и, развлекаясь и потягивая контрабандный алкоголь, забывают царящую снаружи серость и отсутствие будущего у иранского общества. На таких вечеринках присутствовала какая-то безысходность, безнадежность, готовая у самых отчаянных и наименее обеспеченных трансформироваться в яростную энергию революционеров. В зависимости от времени и правительства полиция нравов[474] совершала рейды более или менее часто; потом ходили слухи, что такого-то арестовали, такой-то попался на курении, такой-то пришлось пройти унизительную проверку у гинеколога, чтобы доказать отсутствие внебрачных сексуальных отношений. Эти рассказы, всегда напоминавшие мне суровое испытание у проктолога, которому Верлена подвергли в Бельгии после его эскапады с Рембо, отражали повседневную жизнь города. Интеллектуалы и университетские сотрудники, в основном уже утратившие задор юности, делились на несколько категорий: тех, кто преуспел, сумев обеспечить себе более-менее комфортабельное существование «в стороне» от общественной жизни; тех, кто отчаянно лицемерил, получив от режима теплое местечко и извлекая из него наибольшую выгоду; и тех, довольно многочисленных, кто страдал от хронической депрессии, от необъяснимой тоски, с которой они более или менее удачно справлялись, с головой уходя в науку, воображаемые путешествия или искусственные райские уголки. Я спрашиваю себя, что стало с Парвизом[475], великим седобородым поэтом, от которого давным-давно не поступало известий; я мог бы ему написать, но этого я не делал. Какой предлог найти? Можно попробовать перевести на немецкий одно из его стихотворений, но это настоящий кошмар — переводить с языка, который не знаешь досконально; кажется, что плывешь во мраке, и тихое озеро принимаешь за волнующееся море, а источник наслаждения за глубокую реку. В Тегеране было проще, он находился рядом и мог объяснить мне, слово за словом, смысл своих текстов. Возможно, он тоже уехал из Тегерана. Возможно, он уже живет в Европе или в Соединенных Штатах. Но я сомневаюсь. Причиной тоски Парвиза (как и тоски Садега Хедаята) явились две неудавшиеся попытки уехать из страны, во Францию и в Голландию, когда он вернулся через два месяца: ему не хватало Ирана. Но, вернувшись в Тегеран, он через несколько минут снова возненавидел своих сограждан. Он рассказывал, что среди женщин из пограничной полиции, тех, кто проверяет ваш паспорт в аэропорту Мехрабад, трудно провести различие между палачами и жертвами; они все носят черные капюшоны средневековых палачей и не улыбаются вам; рядом с ними стоят солдаты в куртках защитного цвета, вооруженные штурмовыми винтовками G-3 «сделано в Исламской Республике Иран»; глядя на них, не определишь, стоят ли они здесь для того, чтобы защищать этих женщин от иностранцев, высаживающихся из нечистых самолетов, или чтобы их расстреливать, если те проявят неуместную симпатию к иностранцам. Никогда не знаешь (Парвиз шептал эти слова с насмешливой покорностью, совершенно иранской смесью печали и иронии), когда женщины Исламской революции становятся хозяйками, а когда заложницами власти. Чиновницы в длинных черных чадрах из Fondation des desherités[476] являются самыми состоятельными и самыми влиятельными женщинами в Иране. Я живу среди призраков, говорил он, теней, воронов из толпы, приговоренных к казни через повешение, которых, из соображений пристойности, плотно закутывают в черную вуаль, потому что непристойностью здесь является не смерть, ибо умирают всюду, а птица, взлет, цвет, особенно цвет женской плоти, ослепительно-белой, белой ослепительно, — эта плоть никогда не видит солнца и рискует ослепить мучеников своей чистотой. Палачи в черных траурных капюшонах у нас также являются жертвами, которых в любой момент могут повесить, чтобы наказать за их неистребимую красоту, и вешают, вешают и бичуют, а для забавы бьют палками то, что любят и находят красивым, и сама красота тоже берет кнут, берет веревку, топор и рождает мак мучеников, цветок без аромата, чистый цвет, чисто случайно рожденный на склоне, красный, прекрасный, красный, — нашим цветам мученика запрещен любой макияж, ибо они воплощают страдания и умирают обнаженными; цветы мученика имеют право умереть красными, не облачившись в черное. Для государства губы всегда слишком красны, оно видит в этом непристойную конкуренцию: только святые и мученики могут распылять нежную краску своей крови над Ираном, женщинам это запрещено, соблюдая приличия, они должны красить губы в черный-черный и вести себя скромно, когда мы их душим. Смотрите, смотрите! Нашим хорошеньким мертвецам некому завидовать, они достойно раскачиваются на высоте стрелы крана, казненные исключительно пристойно, не стоит упрекать нас за отсутствие технологии, мы народ красоты. Наши христиане, к примеру, просто потрясающи. Они празднуют смерть на кресте и поминают своих мучеников совсем как мы. Наши зороастрийцы просто потрясающи. Они носят кожаные маски, отражающие пламя величия Ирана, они дают своим телам сгнить и кормят птиц своей мертвой плотью. Наши мясники просто потрясающи. Они умерщвляют скот самым достойным образом, как во времена пророков и Божественного света. Мы могущественны, как Дарий, нет, еще могущественнее, как Ануширван[477], еще могущественнее, как Кир, еще могущественнее, пророки проповедовали революционную истовость и войну, на войне мы дышали кровью, словно боевым газом.