Компас

…чтобы, перечитав письмо, забыть, что смерть наверняка заберет меня в менее почтенном возрасте, нежели Гёте или великого ливанца Фариса Шидиака; впрочем, я, по крайней мере, вряд ли погибну от команды пилота бомбардировщика, чья машина задета осколком снаряда ПВО, или от пули стрелка: эти варианты более-менее отметаются, хотя несчастный случай во время авиаперелета не исключается: в нынешние времена самолет может столкнуться с русской баллистической ракетой или взорваться от бомбы, подложенной террористом, что тоже неутешительно. Однажды на радио «Standard» я услышал об аресте четырнадцатилетнего джихадиста, готовившего теракт на вокзале в Вене, малыша-джихадиста из Санкт-Пёльтена[613], известного прибежища террористов; такая новость могла бы вызвать улыбку, если бы не являлась приметой времени, — вскоре орды жителей Штирии с криками «Иисус велик!» набросятся на венских нечестивцев и развяжут гражданскую войну.[614] После покушения в аэропорту Швехат и преступных действий организации палестинцев Абу Нидаля[615] в 1980-е я, упаси господи, не помню, чтобы в Вене происходили теракты, но нельзя сказать, что Господь дарует этим временам самое лучшее. А тем более востоковеды — я слышал, как специалист по Ближнему Востоку призывал отпустить всех сочувствующих джихадистам в Сирию, пусть едут, чтобы их повесили где-нибудь в другом месте; может, они погибнут под бомбежками или в стычках, главное, о них больше никто не услышит. Достаточно лишь запретить возвращаться выжившим. Столь привлекательное предложение ставит тем не менее некую моральную проблему, прилично ли посылать наши полки бородачей поквитаться за Европу с невинным гражданским населением Сирии и Ирака; это немножко напоминает забрасывание собственного мусора в сад соседу, не слишком-то красиво. Практично, разумеется, но не совсем этично.

5:33

Сара ошибается, я никогда не был в Веймаре. В этом средоточии Германии. Со скидкой для коллекционеров. Подлинный символ. Гёте — какая силища. В шестьдесят пять лет влюбиться в «Диван» Хафиза и Марианну Виллемер. Прочесть все через призму любви. Любовь порождает любовь. Страсть как мотор. Гёте вожделеющая машина. Поэзия как топливо. Я забыл про двуязычный фронтиспис «Дивана». Мы все забыли эти диалоги, торопясь снова закрыть сочинения об этом народе, не замечая просвета, приоткрывшегося между языками, между немецким и арабским, в переднем обрезе книжного блока, в книжных тетрадях, на белых полях страниц. Надо бы больше внимания уделять музыкальным адаптациям «Западно-восточного дивана» Шуберта, Шумана, Вольфа, десятков композиторов, вплоть до волнующих Песен на стихи Гёте для меццо-сопрано и кларнета Луиджи Даллапикколы.[616] Отрадно видеть, как прочно Хафиз и персидская лирика укоренились в буржуазном европейском искусстве, Хафиз и, разумеется, Омар Хайям — дерзкий ученый Хайям, чья статуя находится неподалеку отсюда, на центральной площади Венского международного центра, памятник, подаренный несколько лет назад Исламской Республикой Иран, вполне современный, достойный поэта, воспевшего вино и поссорившегося с Богом. Я бы хотел как-нибудь привести Сару на берег Дуная и показать ей этот памятник, стоящий в окружении зданий ООН: четверо персидских ученых, высеченных из белого мрамора, под балдахином из темного камня, опирающегося на колонны, напоминающие колонны ападаны[617] во дворце Персеполя. Взлетевший на гребень славы после того, как его перевел Эдвард Фицджеральд, Хайям[618] завоевал литературную Европу; забытый математик из Хорасана с 1870-го становится европейским поэтом первого ряда; Сара склонна оценивать казус Хайяма через комментарий и издание Садега Хедаята, Хайяма, сжатого до квинтэссенции, сокращенного до четверостиший — рубаи, рожденных осмыслением древней мудрости. Хайям скорее скептик, нежели мистик. Сара объясняла огромный, всемирный успех Омара Хайяма прежде всего простотой и универсальностью формы рубаи, а уж затем разнообразием корпуса стихов: он то атеист, то агностик, то мусульманин, то влюбленный гедонист и созерцатель, то завзятый пьянчуга и загадочный посетитель; этот ученый из Хорасана, такой, каким он предстает перед нами в нескольких тысячах приписываемых ему катренов, обладает тем, что нравится всем — даже Фернандо Пессоа, который на протяжении жизни сочинит почти двести катренов, вдохновленных прочтением переводов Фицджеральда. Сара с легкостью признала, что из Хайяма она предпочитает предисловие Хедаята и стихи Пессоа; она охотно соединила бы этих двоих в одно, создав весьма привлекательного монстра, кентавра или сфинкса, Садега Хедаята, пишущего предисловие к Пессоа в тени Хайяма. Пессоа тоже любил вино,

То боль, то радость — этим жизнь полна.
Мы пьем вино на празднике, до дна.
Мы пьем вино и в беспросветном горе.
Но что нам остается от вина?[619]