Компас

Я чувствовал жар прижавшегося ко мне тела Сары, и это пьянило меня вдвойне — мы слушали в унисон, так же синхронно бились наши сердца, и мы дышали так, словно пели сами, растроганные, потрясенные чудом человеческого голоса, ощущая сопричастность всему человечеству, возникающую в те редкие мгновения, когда, как говорит Хайям, мы пьем вечность. Парвиз тоже пришел в восторг; когда — после продолжительных аплодисментов и исполнения на бис — концерт окончился и хозяин дома, врач, меломан и друг Парвиза, пригласил нас вкусить пищи земной, Парвиз, позабыв свою обычную сдержанность, разделил вместе с нами наш восторг: пританцовывая с ноги на ногу, чтобы размять суставы, затекшие после долгого сидения по-турецки, он, опьяненный музыкой, принялся декламировать стихи, только что прослушанные нами в певческом исполнении.

Квартира врача Резы находилась на двенадцатом этаже совершенно новой башни возле площади Ванак. В хорошую погоду оттуда можно было видеть весь Тегеран, вплоть до городка Варамин. Рыжеватая луна поднималась над шоссе, которое, по-моему, вело в Карадж; шоссе извивалось между жилыми домами, что плотно, словно шарики в четках, выстроились по обеим его сторонам, затем пробегало между холмов и полностью исчезало из виду. Парвиз и Сара разговаривали на персидском; отдав все эмоции музыке, я не мог уследить за их беседой; устремив взгляд в ночь, я размышлял, завороженный ковром из желтых и красных огней, покрывших южную часть города, где прежде располагались караван-сараи, которые посещал Хайям; между Нишапуром и Исфаханом он останавливался, конечно, в Рей, первой столице его покровителей сельджуков, задолго до того, как монгольский шквал превратил ее в кучку камешков. С наблюдательной вышки, где я находился, вполне можно было бы разглядеть, как среди лошадей и двугорбых верблюдов идет математик-поэт, присоединившийся к длинному каравану, который сопровождают солдаты, готовые отразить нападение исмаилитов[629] из Аламута[630]. Сара и Парвиз беседовали о музыке, до меня долетали слова дастгах, сегах, чаргах,[631] Хайям, как и многие философы и математики, исповедовавшие классический ислам, написал трактат о музыке, где для определения интервалов между нотами использовал свою теорию дробей. Человечество в поисках гармонии и музыки сфер. Держа в руках стаканы, гости и музыканты вели оживленные беседы. Разнообразные напитки подавались в цветных графинах; шведский стол ломился от фаршированных овощей, сладких лепешек с травами и гигантских фисташек с ядрышками приятного темно-розового цвета. Парвиз уговаривал нас (без особого успеха, если говорить обо мне) попробовать «Белого иранца», коктейль его собственного приготовления, состоявший из смеси жидкого йогурта даф, иранской водки и щепотки перца. Парвиз и наш хозяин-врач жаловались на отсутствие вина — очень жаль, Хайям захотел бы вина, много вина, говорил Парвиз; вина из Урмии, вина из Шираза, вина из Хорасана… Это же смешно, вторил тубиб, жить в стране, которая больше всех воспевала вино и лозу, и лишиться их. Вы могли бы производить вино, ответил я, вспоминая дипломатический эксперимент с «виноградником Нофль-ле-Шато». Парвиз с ироническим презрением посмотрел на меня: мы слишком уважаем сей напиток богов, чтобы пить виноградный сок, перебродивший на тегеранских кухнях. Я подожду, пока Исламская республика позволит пить вино или хотя бы формально начнет терпеть винопитие. На черном рынке вино слишком дорого, и его там часто неправильно хранят. Когда я последний раз ездил в Европу, — с гордостью излагал хозяин дома, — сразу по приезде я купил три бутылки австралийского шираза и выпил их сам, в послеобеденное время, глядя, как под моим балконом бегут по делам парижанки. Рай! Истинный рай! Фердоус, фердоус! Когда я рухнул на кровать, даже сны мои пропитались винными парами.