Компас

Весь последний день я блуждал вместе с ней на самом дне иранского правосудия, в бюро паспортов, королевстве слез и сребролюбия, где афганцы-нелегалы, в наручниках, в заляпанной красками и цементом одежде, удрученно тянулись мимо нас в окружении людей из Пасдаран, пытаясь отыскать в глазах окружающих хотя бы каплю утешения; мы прождали несколько часов, сидя на деревянной шлифованной скамье под портретами первого и второго вождей революции, и каждые десять минут Сара вскакивала, подходила к окошку и задавала один и тот же вопрос, твердила одно и то же: байад имшаб беравам, «мне надо уехать сегодня вечером, мне надо уехать сегодня вечером», а чиновник все время отвечал ей «завтра», «завтра», «вы уедете завтра», а так как любая страсть эгоистична, я надеялся, что она действительно уедет только завтра и я смогу провести еще один вечер, еще одну ночь с ней; я представлял себе, как стану утешать ее в несчастье, обрушившемся на нее, несчастье, которое мы отчасти предчувствовали, но самое ужасное, что в этой убитой прихожей, под негодующим взором Хомейни и толстыми стеклами очков близорукого Хаменеи я не мог обнять ее, даже взять за руку или вытереть слезы ярости, страха и бессилия на ее лице, опасаясь, как бы столь непристойный жест, оскорбительный для исламской морали, не лишил бы ее шанса получить выездную визу. Наконец, когда надежда обрести заветный штамп, казалось, уже потеряна, офицер (лет пятьдесят, коротко подстриженная седая бородка, толстый благодушный живот, в безупречно чистой форменной куртке) прошел перед нами к себе в кабинет; выслушав историю Сары, сей достойный отец семейства проникся к ней жалостью и с царственно-великодушным видом, присущим исключительно могущественным диктаторам, завизировав какой-то невразумительный документ, позвал своего подчиненного и приказал поставить в вышеуказанный паспорт печать, теоретически недоступную; этот подчиненный, тот самый твердокаменный чиновник, безжалостно выгонявший нас все сегодняшнее утро, слегка улыбаясь — то ли насмешливо, то ли с состраданием, — тотчас исполнил свою обязанность, и Сара улетела в Париж.

Си мажор — рассвет кладет конец сцене любви; смерть. Разве в «Песни о ночи» Шимановского, что так удачно связывает стихи мистика Руми с долгой ночью Тристана и Изольды, наличествует тональность си мажор? Не помню, но вполне возможно. Бесспорно, это самое возвышенное симфоническое произведение прошлого века. Ночь Востока. Восток ночью. Смерть и расставание. С голосами, прекрасными, словно скопление звезд.

Шимановский положил на музыку еще и стихи Хафиза: два цикла песен, написанные в Вене, незадолго до Первой мировой войны. Хафиз. Впечатление такое, что весь мир вращается вокруг его загадки, словно сказочная жар-птица вокруг горы. «Хафиз, тише! Молчи! Никому не доступны божественные тайны. У кого станешь спрашивать, что случилось с круговоротом дней?» Вокруг его загадки и его переводчиков, начиная с Хаммер-Пургшталя и до Ханса Бетге[634], чьи парафразы «восточной» поэзии переложат на музыку. Шимановский, Малер, Шёнберг и Виктор Ульман[635] — все возьмут за основу версии Бетге. Бетге, путешественник, не ездивший почти никуда, не знавший ни арабского, ни персидского, ни китайского. Дух оригинала связывал подлинник и его переводы, выступал связующим звеном между языками, между мирами, пребывая где-то в на-коджа-абад, городе где-то там, в том воображаемом мире, где также берет свои истоки музыка.

Нет постоянного оригинала. Все в движении. Между языками. Между временами, временем Хафиза и временем Ханса Бетге. Перевод как метафизическая практика. Перевод как медитация. Поздно думать о таких вещах. Воспоминание о Саре и о музыке наталкивает меня на меланхолические размышления. Бескрайние пространства временной пустоты. Мы не знали, какую боль таила в себе ночь; какой долгий и странный процесс расставания начался тогда, после этих поцелуев; я не могу снова лечь спать, во мраке венской ночи не слышно ни птиц, ни муэдзина, сердце бьется от воспоминаний, от нехватки, возможно столь же острой, как нехватка опиума, от нехватки ласк и вздохов.

Сара сделала блестящую карьеру, ее постоянно приглашают на самые престижные конференции, хотя она по-прежнему, как говорят, «кочующий» профессор, то есть не имеет постоянного места работы — в отличие от меня, у кого все наоборот: гарантированная работа в комфортабельном кампусе, симпатичные студенты, квартира в городе, где я вырос, однако известность моя близка к нулю. В лучшем случае время от времени, чтобы размять ноги, я могу рассчитывать на прием в университете Граца или Братиславы, а может, даже Праги. Вот уже много лет, как я не езжу на Ближний Восток, даже в Стамбул. Я мог бы часами сидеть перед экраном, просматривая статьи и тексты выступлений Сары, восстанавливая маршруты ее поездок: конференции в Мадриде, Вене, Берлине, Каире, Экс-ан-Провансе, Бостоне, Беркли, вплоть до Бомбея, Куала-Лумпур и Джакарты; карта мирового знания.