Компас

Вероятно, эта трагедия и побудила Джейн искать счастья на другом конце света, в пустыне забвения и любви; ее жизнь, как и жизнь Сары, стала долгой дорогой к Востоку, чередой переездов, уводивших и ту и другую все дальше от Запада, в поисках чего-то доселе неведомого. Бальзак знакомится с этой необыкновенной женщиной в самом начале ее долгого жизненного пути, а именно в Париже около 1835 года, когда Леди Элл изменила своему баварскому барону фон Веннингену с Теотоки; он сообщает госпоже Ганской, что Леди Элл опять сбежала, на сей раз с греком; что муж догнал их, сразился на дуэли с этим греком, оставил его там же, на месте поединка, сочтя убитым[176], а жену увез, не позволив ей оказать помощь любовнику. «Какая необыкновенная женщина!» — восклицает Бальзак. Несколько лет спустя, возвращаясь из Вены, он останавливается в замке Вайнхайм, близ Гейдельберга, чтобы нанести визит Джейн; он описывает эти дни в послании к госпоже Ганской, и я спрашиваю себя, уж не кривит ли он душой, боясь вызвать у нее приступ яростной ревности (которую она часто выказывала), когда уверяет: «Вот еще одно из обвинений, которые вызывают у меня смех!» Я допускаю, что Бальзак все-таки прельстился скандально известной авантюристкой с небесно-голубыми очами, — это более чем возможно, ведь известно, что она отчасти послужила ему прототипом леди Арабеллы Дэдлей из «Лилии долины» — неотразимой, любвеобильной и обольстительной леди Дэдлей[177]. Этот роман я читал в нескольких лье от Саше, среди тех самых пейзажей Турени, где гарцевали на лошадях леди Арабелла и этот дурачок Феликс де Ванденес, — читал и оплакивал судьбу несчастной Анриетты, умершей от горя; признаюсь, что и сам слегка ревновал Арабеллу к Феликсу, коему она дарила свои жгучие ласки. И вот уже Бальзак противопоставляет целомудренный, бесцветный Запад знойным утехам Востока: так и кажется, что через картины Делакруа, столь высоко им ценимые, и обманчивое представление о Востоке, которое уже формируется в Европе, он угадывает дальнейшую судьбу Джейн Дигби, словно пророк или ясновидящий. «Страсть этой женщины подобна вихрю, самуму в пустыне, чьи жаркие просторы отражаются в ее глазах, — пустыне с ее вечно лазурным небосводом и прохладными звездными ночами» — так он пишет о леди Дэдлей перед тем, как перейти к длинному сравнению Запада с Востоком и уподобить леди Дэдлей этому последнему, «ибо она так же щедро, как Восток, раскрывает сокровищницу своей красоты, одаряя ею преданных обожателей»; я сидел в доме бабушки, в глубоком низком кресле с кретоновой обивкой, возле окна (белые кружевные занавеси скупо пропускали внутрь дневной свет, и без того тусклый из-за тощих дубов на лесной опушке), и воображал себя в седле, рядом с этой британской Дианой-охотницей, истово надеясь при этом (я только-только вышел из детского возраста), что Феликс все-таки женится на страдалице Анриетте, и, подобно ему, колеблясь между душевным благородством и плотскими утехами.

Бальзак и Ганская, Меджнун и Лейла, Джейн Дигби и шейх Маджуэль — не правда ли, прекрасный каталог, достойный исследования, а ведь я мог бы (почему бы и нет?) написать такую книгу, даже название уже придумал:

РАЗНООБРАЗНЫЕ ФОРМЫ БЕЗУМИЯ НА ВОСТОКЕ

Том первый

ВЛЮБЛЕННЫЕ ОРИЕНТАЛИСТЫ

Безумно влюбленные всех мастей, счастливые и несчастные, мистики и развратники, мужчины и женщины, — сколько же здесь богатого материала… ах, если бы только я был годен на что-нибудь путное, а не сидел бы в кровати, перебирая в памяти старые истории; если бы Господь наделил меня энергией Бальзака или Листа, а главное, здоровьем, — я ведь даже не знаю, что меня ждет в ближайшие дни, я должен ввериться медицине, то есть самому худшему, но даже представить себя не могу на больничной койке, — как я это перенесу, с моими-то ночными бессонницами?! Виктор Гюго — ориенталист описывает в своей книге «Что я видел» агонию Бальзака: «Господин де Бальзак полулежал в постели, откинувшись на груду подушек, к которым добавили еще и диванные, обтянутые красным дамасским шелком. Его небритое лицо посинело, было почти черным, голова бессильно клонилась к правому плечу, короткие полуседые волосы слиплись от пота, широко раскрытые глаза неподвижно смотрели куда-то вдаль. От постели исходило невыносимое зловоние». Гюго откинул край одеяла и взял Бальзака за руку. Она была влажной от пота. Он пожал ее, но Бальзак ничем не ответил. «Старуха-сиделка и слуга стояли по обе стороны кровати. Одна свеча горела на консоли, позади изголовья, другая на комоде у двери. На ночном столике стояла серебряная ваза. Слуга и сиделка хранили испуганное молчание, слушая надрывное, хриплое дыхание умирающего; госпожа Ганская ушла к себе, вероятно не в силах вынести этот предсмертный хрип, эту агонию». Гюго рассказывает сущие ужасы о нарывах на ногах Бальзака, прорвавшихся за несколько дней до этого.