Компас

Сидя вокруг нашего мангала, чье тепло было таким же иллюзорным, как тепло миллионов звезд над нашими головами, мы кутались в небесно-голубые одеяла Бильгера, попивали вино и слушали Сару, которая рассказывала нам всякие истории; небольшой скалистый выступ, как рупор, усиливал звучание ее голоса, подчеркивая глубокий тембр: даже Бильгер, очень скверно знавший французский, забыл о собственных достоинствах и жадно впивал подробности приключений леди Стэнхоуп, нашей предшественницы на этом холме, женщины с фантастической судьбой — так говорила Сара, и я легко могу понять ее страстное увлечение этой дамой, чьи побуждения были так же таинственны, как и сама пустыня: что́ заставило леди Эстер Стэнхоуп, богатую, влиятельную женщину, племянницу одного из самых блестящих политических деятелей нашей эпохи, все бросить и сменить родину на османский Восток, где она стала подлинной владычицей маленького королевства, созданного ее волей в Шуфе[256], между друзами и христианами, словно это была какая-нибудь ферма в Суррее?! Сара поведала нам забавную историю о том, как леди Эстер управляла своими подданными: «Эти люди глубоко почитали ее, даже несмотря на то, что она иногда попадала впросак, верша свое „восточное“ правосудие. Ей было известно, какое значение арабы придают уважению к женщине, и она безжалостно наказывала всякое нарушение этикета, соблюдения которого требовала от прислуги. Переводчик и секретарь, сын англичанина и сирийки, ее любимец, однажды доложил ей, что некто из челяди, по имени Мишель Тутунджи, соблазнил молодую сирийскую девушку из соседней деревни и что он видел их обоих сидящими под ливанским кедром. Сам Тутунджи утверждал, что это клевета. Тогда леди Стэнхоуп созвала всю деревню на лужайку перед замком, уселась на подушки, поставила справа от себя своего секретаря, а слева — Тутунджи; оба они были закутаны в плащи, как мы сейчас — в одеяла, и стояли, смиренно склонив головы. Крестьяне сидели вокруг них. „Тутунджи, — сказала леди, вынув изо рта янтарный мундштук трубки, с которой ее изображают на всех портретах, — вас обвиняют в преступной связи с сирийской девушкой по имени Фатум Айша, которая находится здесь, передо мной. Вы это отрицаете. А вы, — обратилась она к крестьянам, — если знаете об этом что-нибудь, должны сейчас же сообщить мне. Я хочу свершить правосудие. Говорите же!“ Все крестьяне заверили ее, что им ничего об этом не известно. Тогда она повернулась к своему секретарю, который стоял, скрестив руки на груди, в ожидании приговора. „Вы обвиняете этого молодого человека, который еще только начинает жить и чье доброе имя — единственное его достояние, в гнусном преступлении. Приведите же ваших свидетелей, где они?“ — „Не знаю, — уныло ответил он. — Я просто сам это видел“. — „Но ваше слово ничего не стоит по сравнению со свидетельством всех жителей этой деревни и добрым именем этого юноши, — отрезала она непререкаемым тоном судьи и обратилась к обвиняемому Мишелю Тутунджи: — Если ваши глаза и уста виновны в преступлении, если вы посмели взглянуть на эту женщину, если вы обнимали и соблазнили ее, ваши губы и один глаз понесут наказание. Хватайте его и держите крепче! А ты, цирюльник, сбрей ему левую бровь и правый ус!“ Что тут же и было исполнено — sam’an wa tâ’atan (слушаю и повинуюсь), как в сказках. Четыре года спустя леди Стэнхоуп, которая хвалила себя за столь милостивый приговор, вынесенный ею осужденному, получила письмо, в котором Тутунджи с удовольствием сообщал ей, что факт совращения действительно имел место и что его левая бровь и правый ус давным-давно отросли».