Компас

Охранником крепости был старик в куфии, вооруженный охотничьей винтовкой; его обязанности заключались в том, чтобы закрывать на замок и цепь внушительных размеров решетку ворот внутреннего двора; наше появление очень удивило его. Мы предоставили переговоры с ним арабоговорящим членам нашей делегации, а сами — Бильгер, Франсуа-Мари и я — отошли в сторонку, следя за развитием беседы; сторож твердо стоял на своем: решетка должна быть заперта после захода солнца и открыта на рассвете — таков его долг, и он обязан его исполнять, даже если это и не нравится туристам; итак, нашему плану грозил провал, и теперь мы спрашивали себя, на что надеялись, затевая эту безнадежную эскападу, — несомненно, нами руководила колонизаторская спесь. Но Сара не собиралась сдаваться, она продолжала уламывать пальмирца, который машинально поигрывал ремнем своего ружья, время от времени тревожно оглядываясь на нас и явно не понимая, почему мы натравили на него эту молодую женщину, а сами, трое мужчин, стоим в паре метров от них, благодушно наблюдая за дискуссией. Жюли подошла к нам и ввела в курс переговоров: сторож был твердо намерен выполнить свой долг — закрыть и открыть доступ в крепость. Зато он нам разрешил провести ночь во дворе, то есть сидеть взаперти до самого рассвета, — его обязанностям это ничуть не противоречило. Сара приняла это условие как основное, но теперь пыталась, кроме того, заполучить ключ от замка, что позволило бы нам покинуть сию благородную крепость в случае необходимости, не дожидаясь освобождения на заре, как в детских сказках. Должен признаться, что перспектива заключения в этой неприступной крепости, всего в нескольких километрах от самой мрачной сирийской тюрьмы, внушала мне легкую боязнь: здание представляло собой каменную громаду без всяких удобств, всего лишь череду пустых помещений вокруг небольшого cortile, заваленного каменными обломками, да лестниц без перил, ведущих на верхушки башен с выщербленными зубцами, где метались летучие мыши. К великому нашему утешению, сторож наконец выдохся: он в последний раз предложил нам войти и, поскольку мы все еще не решались подвергнуться этому добровольному заключению (имелось ли при нас все необходимое — спички, газетная бумага, вода?), решительно запер за нами решетку, торопясь вернуться домой; напоследок Сара задала ему еще какой-то вопрос, на который он как будто ответил утвердительно, вслед за чем отвернулся от нас и начал спускаться в долину могил прямо по склону.

— Он официально позволил нам расположиться здесь, — сказала Сара.

«Здесь» означало нечто вроде узкой паперти между старым подъемным мостом и входной аркой. Солнце уже скрылось за нашим холмом; его последние лучи еще обрызгивали золотом колоннады, расцвечивали радужными красками пальмовые кроны; легкий ветерок доносил до нас запах нагретых камней, к которому временами примешивалась вонь от горелых покрышек и отбросов; далеко внизу крошечный человечек вываживал дромадера по пыльной дорожке большого овального стадиона, где устраивались верблюжьи бега, привлекавшие кочевников со всей страны — тех самых бедуинов, которых так любила Марга д’Андюрен.

Наш лагерь был куда более спартанским, нежели стоянки изыскателей былых времен: рассказывают, что леди Эстер Стэнхоуп[251], первая королева Тадмора[252], гордая английская авантюристка со стальным характером, чье состояние и здоровье поглотил Восток, доведя ее до смерти в 1839 году в горной ливанской деревушке, нуждалась в семи верблюдах для перевозки своего багажа и что шатер, в котором она принимала местных эмиров, превосходил роскошью все имевшиеся в Сирии; легенда гласит, что, кроме ночного горшка — по ее словам, единственного аксессуара, необходимого в пустыне, — племянница Уильяма Питта[253] приказала доставить в Пальмиру великолепный, поистине королевский ужин: и посуда, и самая изысканная еда извлекались из чемоданов, к великому изумлению гостей; говорят, все шейхи и эмиры были буквально ослеплены красотой и величием леди Стэнхоуп. Наша же трапеза состояла исключительно из жареной баранины, без всяких там английских соусов и овсянок[254]; это были просто кусочки мяса, сначала — полусырые, потом — пережженные, в общем, такие, какими их позволял сделать капризный мангал Бильгера. Мясо мы заворачивали в очень вкусные пшеничные лепешки, которые служат на Востоке одновременно и хлебом, и тарелкой, и вилкой. Огонь нашего очага, наверно, был виден на многие километры в округе, как маяк, и мы все время ожидали, что явится сирийская полиция и арестует нас; однако Эшмун[255], видимо, благоволил востоковедам, и никто нас не потревожил до самой зари, если не считать ледяного ветра: на рассвете в пустыне царит собачий холод.