Компас

Сара всегда считала меня чудаком. И смеялась, когда я поверял ей свои сокровенные мысли, а я на нее обижался. Если бы я осмелился поцеловать ее в той импровизированной палатке, вместо того чтобы испуганно отвернуться, все было бы иначе, все сложилось бы совсем по-другому, хотя… нет, в любом случае мы не избежали бы катастрофы в отеле «Барон» или той, что случилась в Тегеране; Восток с его страстями играет со мной странные шутки, очень странные шутки, и сегодня мы с Сарой уподобляемся старой супружеской паре. Недавняя мечта все еще витает в воздухе, а Сара расслабляется в своем таинственном убежище, в Сараваке, увы, в Сараваке. И это о ней мне, старому эгоисту, старому трусу, следовало бы тревожиться — она ведь тоже страдает. Ее статья, полученная нынче утром, напоминает записку из бутылки, брошенной в море, с просьбой о помощи, панический вопль одиночества. Я вдруг осознаю, что имя Сара — это часть названия Саравак. Еще одно совпадение. Знак судьбы, карма, сказала бы она. И это, без сомнения, я сам одержим бредом. А ее нездоровый интерес к смерти, преступлениям, пыткам, самоубийствам, антропофагии, табу — все это имеет под собой лишь научную основу. Так же, как интерес Фожье к проституции и злачным местам. И как мой интерес к иранской музыке и операм с ориентальной окраской. Что же это за болезнь отчаяния, которой мы заражены, и я, и Сара, несмотря на долгие годы ее приверженности к буддизму, медитации, мудрости и путешествиям? Боюсь, что Краус был прав, заставив меня обратиться к специалисту по восточным болезням. Одному Богу известно, какую душевную язву я мог подхватить в тех далеких краях. Ведь возвращались же оттуда крестоносцы — первые востоковеды, обремененные золотом, бациллами и тоской, тоскливым сознанием, что разрушили во имя Христа самые великие чудеса, какие им довелось узреть, разграбив церкви Константинополя, предав огню Антиохию и Иерусалим. Так какая же истина предала огню нас самих, какую красоту мы успели увидеть перед тем, как она погубила нас, что за боль — как у Ламартина в Ливане — исподволь разъела наши души, боль от созерцания Начала или Конца? — не знаю, не могу ответить, ибо ответ кроется не в пустыне, во всяком случае не для меня, мой «Путь в Мекку» имеет совсем иную природу, в отличие от Мухаммада Асада, он же Леопольд Вайс; Сирийская пустыня стала для меня скорее символом эротики, нежели духовности: после нашей пальмирской ночи, выбравшись из-под одеял, мы расстались с Жюли и Франсуа-Мари и продолжили нашу экспедицию втроем, с Бильгером — Безумцем, направившись к северо-востоку и Евфрату, миновав старинный замок эпохи Омейядов, затерянный во времени и в утесах, и Разафе — византийский город-призрак с высоченными крепостными стенами, где, может быть, сегодня обитает новый предводитель правоверных, Тень Бога на земле, халиф головорезов и грабителей, вождь Исламского государства в Ираке и Сирии, да хранит его Аллах, ибо в наши дни нелегко быть халифом, особенно командующим войском бандитов, достойных последователей наемников-ландскнехтов императора Карла, разграбивших Рим. Возможно, эти — современные — в скором времени точно так же разорят Мекку и Медину; кто знает, на что они способны, с их черными знаменами, очень похожими на стяги революции Аббасидов[308] в VIII веке, — может быть, произведут полный переворот в геополитическом равновесии региона, и королевство Ибн Сауда, друга Леопольда Вайса, развалится под ударами сабель бородатых истребителей неверных. Будь у меня силы, я бы написал длинную статью о Жюльене Джалаледдине Вайсе[309] — однофамильце Леопольда, тоже обратившемся в ислам и умершем от рака, такого же разрушительного, как разрушение Алеппо и Сирии в целом; поневоле задумаешься о том, не связаны ли между собой два этих события: Вайс жил между двумя мирами и считался лучшим исполнителем музыки на кануне[310], что на Востоке, что на Западе, и при этом был еще и великим ученым. Созданный им ансамбль аккомпанировал самым блестящим певцам арабского мира — Сабри Мудаллалю, Хамзе Шаккуру или Лофти Бушнаку. С ансамблем «Аль-Кинди» Сара познакомила меня в Алеппо; она знала о нем от Надима, который иногда принимал участие в его концертах; Вайс жил в мамлюкском дворце, затерянном в путаных улочках Старого города, вблизи от суков с их штабелями мыла и бараньими головами; за строгим каменным фасадом скрывался очаровательный дворик; зимние комнаты были забиты музыкальными инструментами — лютнями, ситарами, тростниковыми флейтами, ударными. Этот красивый молодой блондин с первого взгляда вызвал у меня неприязнь своими претенциозными манерами, образованностью, величественными замашками восточного владыки, а главное, тем детским восхищением, с которым к нему относились Надим и Сара; эта ложная ревность долго мешала мне признать красоту творчества, все виды которого тесно связаны друг с другом, объединены общим понятием «магам» — восстановлением исторических связей между современными культурами и передачей музыкальной традиции от поколения к поколению; особенно это касается духовной музыки. Может быть, именно пребывание в Иране и моя работа с Дюрингом[311] помогли мне полностью осознать смысл этого явления. Хорошо бы написать что-нибудь о дифирамбах Вайса и участников его ансамбля в адрес Усамы ибн Мункыза[312], принца Шайзара, сирийского города-крепости на берегу Оронта, — воина, охотника, писателя, историка и актера, прожившего очень долгую жизнь, почти такую же долгую, как его век — XII век новой эры, отмеченный Крестовыми походами и образованием франкских королевств на Востоке. Представляю себе этого властителя, обожающего копья и соколов, луки и лошадей, поэмы и певцов, перед франкскими рыцарями в тяжелых доспехах, этими безжалостными врагами, пришедшими из таких далей, что понадобилось немало времени и много битв, дабы «приручить» их и стереть хотя бы тонкий налет варварства с их панцирей; в конце концов франки начали изучать арабский язык, научились ценить вкус абрикосов и жасминового чая и питать некоторое уважение к этим краям, которые прежде намеревались освободить от неверных; а принц Шайзара, после жизни, полной сражений и охоты на львов, был обречен на изгнание; именно в этом изгнании, живя в крепости Хасанкейф на берегу Тигра, вдали от боев, в возрасте почти восьмидесяти лет, он начал писать великолепные трактаты на различные темы, такие как «Хвала женщинам» или «Книга о посохе» — рассказ обо всех волшебных посохах на свете, начиная с жезла Моисея и кончая тростью, которой принц Усама пользовался в преклонном возрасте и которая, как он писал, изгибалась под его нажимом, точно древко боевого лука, из которого он стрелял в юные годы; за ними последовали «Трактат о сне и снах» и замечательная автобиографическая «Книга назиданий» — сочетание учебника истории, руководства по охоте и литературного путеводителя. Усама ибн Мункыз успел еще составить сборник своих поэм, отрывки из которого Аль-Кинди положил на музыку.