Компромисс Компромиссович

Мальчик-лгальчик,
подлипала,
 мальчик-спальчик с кем попало,
выпивальчик,
жральчик,
хват,
мальчик,
ты душою с пальчик,
хоть и ростом дылдоват.
Надувальчик,
продавальчик,
добывальчик,
пробивальчик,
беспечальник,
хамом хам,
ты, быть может, убивальчик
в перспективе где-то там.
Неужели,
сверхнахальчик,
книг хороших нечитальчик,
если надо —
то кричальчик,
если надо —
то молчальчик,
трусоват,
как все скоты,
ты еще непонимальчик,
что уже не мальчик ты?

1974

В ОДНОЙ «КОМПАШКЕ»

Все смешки,
смешки,
смешки,
все грешки,
грешки,
грешки,
 грязненькие,
сальные.
Почему так тешат всех
общий смех
и общий грех —
свальные,
повальные?
Начинаешь говорить —
начинают гомонить,
 предлагают выкушать.
Чуткость взял себе радар.
Стал таким редчайшим дар —
человека выслушать.
Ставший на ухо тугим,
невнимательный
к другим,
человек изматывается
из-за чьей-то
с холодком
или с шумным хохотком
невнимательности.
Разве
в том крутеже
слух,
 отзывчивость —
уже
ложные условности?
‘то случилось,
брат-поэт?
Смеха много —
 эха нет.
Чувство безэховности.

1974

ВОСПОМИНАНИЕ О ПОРТУГАЛИИ

Я
в шестьдесят шестом
был в Лиссабоне
(а как достал я визу —
мой секрет).
Я был на мрачном фоне черных лет
единственный, пожалуй, на свободе
в тогдашней Португалии поэт.
Мне разрешили выступить,
но прежде
меня просили к цензору зайти
и показать стихи мои,
в надежде
в них что-нибудь излишнее найти.
Из-за тогда стоявших дней ненастных
и у меня
и цензора
был насморк.
Мы сразу тему общую нашли
по поводу соплей своих излишних,
и оба из своих пипеток личных
одно и то же капали в носы.
В приятной тишине,
а не при гвалте
в стихи вникал он,
как в бюджет бухгалтер.
И, ощущая некий неуют,
вздохнув,
поставил галочку исправно:
«…Но говорить—
хоть три минуты—
правду.
Хоть три минуты —
пусть потом убьют!»
Он зашмурыгал носом виновато:
«Стихи о Кубе — тема скользковата.
Аллюзии…
Прошу вас не читать…» —
И начал с извинением чихать.
Овычихавшись,
он сказал прищурясь:
«Не запрещаю —
именно прошу вас.
Я тоже человек, а не злодей.
Грех подвести,—
в кулак чихнул усердно,—
милейших устроителей концерта,
меня
и прочих маленьких людей».
Я не подвел.
Договоренность выполнил.
Зато в других стихах такое выпалил,
что, люстры закачав на потолке,
чуть-чуть смешно,
наивно и счастливо
«Толстой, Гагарин, Евтушенко — вива!»
плакат взметнулся в молодой руке.
Я
революции
не экспортировал.
Я цензора не шлепнул наповал,
и мне никто задания партийного,
что там читать,—
ей-богу, не давал.
Но счастлив я надеждой —
впрочем, жизненной,—
на то, что хоть одна моя строка
светилась
в ночь свержения фашизма
в сверкающих глазах
броневика…

1974

* * *