Конь бѣлый

Вспыхнули факелы — ночь сгустилась, там, на другой стороне, было совсем темно, ни огонька. Факелы сгрудились и шли кучно; постепенно, в отдалении, они смотрелись уже как бы одним, размытым огоньком, вскоре исчез и он. Пробежала белая лошадь и скрылась на берегу, и в ушах Алексея зазвучали слова, о которых прежде никогда не задумывался, полагая туманными: «И вот, конь белый…» Он слышал: «И на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить». — «Но — не победил…» — так прозвучало, и Алексей не поверил, потому что знал: этой фразы там не было. И вдруг понял, догадался непостижимо: «Правда. Там — не было, а с нами произошло. Заслужили…» Российский берег терялся во мгле, его вроде бы и совсем не существовало — от этой мысли стало холодно, бесприютно, безнадежно.

* * *

За день до прихода в пограничный городок красных полков Корочкин сумел обменять свою одежду на вахлацкое облачение извечного отщепенца: шапку с болтающимися — без завязок — ушами, пальто с истертым меховым воротником, костюмчик тоже был под стать — стеганая ватная куртка, драные брюки и сапоги с истлевшими подметками. Бриться Корочкин перестал и был абсолютно уверен, что в таком виде никакой Особый отдел не зацепит. Документами подходящими тоже обзавелся — за полуимпериал оборванец в бывшем трактире (здесь давно уже ничем не кормили и водки не было, но завсегдатаи заходили по привычке) продал свои документы и стал Геннадий Иванович Корочкин «мещанином» Читинского уезда Забайкальской области Пневым Наумом Самуиловичем. Это имя-отчество так смутило голубоглазого, курносого Корочкина, что с некоторой опаской спросил: «Ты, братец, что же, от Сиона начало ведешь?» — «Да ты чего, не русский, что ли? — обиделся оборванец. — Папаня наш, Самуил Петрович, именины имел первого августа по новому стилю. Пророка чтимого Самуила этот день. А мои — 13 декабря, мне и вышло по следу пророка чтимого Наума — Наумом стать. А ты, я вижу, жидов не любишь? А зря. Теперь они надолго в России сядут, и если ты желаешь еще пожить — глупостей всяких никогда боле не говори». На том и расстались. Когда входили красные, Корочкин стоял в жиденькой шеренге встречавших, вглядывался в задубевшие, безразличные лица красных бойцов и думал о том, что сейчас краснюки начнут обыденную работу: кур воровать, баб щупать, ну и тому подобное. Но ошибся. В первый же день по городу двинулся специальный взвод, был он без оружия, но с топорами и рубил всех без разбору, кому больше десяти лет. Кто скрылся — скрылся не надолго. Ночью изловили оставшихся и перестреляли в трюме баржи, куда предварительно затолкали силой. Уцелевших подчищали простыми дубинками: удар — и голова пополам. Сутки прошли — и обезлюдел городок. На стенах домов были расклеены воззвания: «Жители города не поверили Советской власти, ушли с озверелым врагом. Поэтому жители все поголовно недостойны новой радостной светлой жизни и согласно приказу комиссара полка имени товарищей Клары Цеткин и Розы Люксембург — отселяются с территории». Мурашки побежали по спине Корочкина и от прочитанного, и от приванивающих трупов, валявшихся повсюду. Что там беспомощная, трусливая контрразведка! Интеллигентские штучки-дрючки: «Законно, незаконно. Удобно, не очень удобно». Просто все: бац по башке — и нет проблем! А его офицерская организация возмездия? Сосунки, взявшиеся не за свое дело: напугать красных министров, заставить переделаться, стать иными. Ума не хватило простую вещь понять: зараженный идеей социализма на веки вечные, до смерти и даже после нее останется примитивным мерзавцем. «Дураки мы были… — горевал Корочкин. — Вот пример убежденности: идут своим путем и делают, что считают нужным, и, главное, верят в свое дело!» Это было несомненно так, но где-то на самом дне еще не поддавшейся разложению души, скребло и ныло нечто очень грустное: «Слава Богу, что мы до этого не докатились. Слава Богу, потому что этим достичь нельзя ничего. Ничего…» Объяснение же, которое вскоре получил у пьяненького партейца, и вовсе вывернуло мозги наизнанку: непригоден для новой жизни, таковая же непригодность начинала свой отсчет с десяти мальчишеских лет. Кто старше — под топор…

Но Корочкину повезло: имя и отчество в его новом паспорте приводило красных в экстаз, они каждый раз — при проверке документов — вглядывались ошеломленно в корочкинский нос и почтительно отходили. Графа «православный» почему-то оказывалась вне поля их зрения, и слова произносились всегда одни и те же: «Пусть идет товарищ. Он от проклятого царского режима сильно пострадал».