Конь бѣлый

И вот — родное бывшее здание. Теперь здесь висел при входе не трехцветный, а красный флаг и на охране стояли не солдаты, а красноармейцы; провели по знакомой лестнице — подумал, уж не в собственный ли кабинет, но — нет, оказалось, в соседний, и здесь ждал совершенно невероятный сюрприз: Волобуев, он же Зуев, в штатском приличном костюме, слегка полысевший и чуть поправившийся, смотрел с усмешечкой, прищуривая то правый, то левый глаз, так что казалось, подмигивает ими по очереди. Достав из ящика стола портсигар, пощелкал папироской о крышку, протянул: «Не угодно ли?» — потом зажег спичку и вежливо дал прикурить Корочкину, потом уж задымил сам.

— Я думаю, мы друг друга знаем и околичностей между нами не будет, — сказал уверенно, по-новому растягивая гласные и попыхивая на каждом слове дымком.

— Всю подноготную станем вспоминать али как? — издевательски прищурился Корочкин.

— У нас, в здешнем Чека, ГПУ то есть, прослушивающей новомодной аппаратуры пока нет — страна бедна, много первоочередных задач, Ленин нацеливает нас на изменение сознания обывателя и строительство небывалой индустриальной державы. «Приезжайте к нам через десять лет!» — так сказал вождь мировой революции знаменитому писателю-фантасту Герберту Уэлсу.

— А… зачем? — искренне спросил Корочкин. — Я не понял.

— Ну и дурак. Где тебе, Гена, понять гения? Значит, так, по-деловитому, кратко — потому дел у нас невпроворот — договариваемся: тебе трибунал, суд и лет десять за участие в карательном органе белого правительства…

— А ты теперь кто? Здесь, в смысле? — перебил Корочкин.

— Следователь я, мне поручено разобраться в твоем деле, ну и тебе подобных. Вас много тут. Осталось. Понятно, с какой целью.

— Жить, я думаю. Забыть о прошлом. Приспособиться. — Корочкин раздавил окурок в пепельнице. — Ты не сомневайся.

— Сомнение и недоверие — основа нашей работы. Не дадим. Всех выведем на чистую воду. Итак: тебе десять лет, мне — забвение. Предупреждаю сразу: если ты откроешь рот… Мои расписки у тебя?

— Ты спятил… Кто же такую дрянь хранит… Уничтожил.

— Не врешь?

— Святой истинный крест. — Но креститься Корочкин не стал. «Зуев» впрочем, не обратил на это ни малейшего внимания.

— Так вот: молчание — в твоих, прежде всего, интересах. Потому что за тобой много, Гена. Расстрелы, ликвидации — не все есть в архивах, но многое помнят люди. Я знаю этих людей и могу позвать.

Корочкин молчал. Что он мог сказать… Влип как кур в ощип, как теленок — под нож. И что теперь делать?

— Вот приехал повидаться с родным городом — и на тебе… Несправедливо.

— Ты Бога благодари, что попал ко мне, везунчик… Другой устроил бы тебе вышку за милую душу. Другой, например, потребовал бы полных сведений об агентурно-осведомительной сети, и куда бы ты делся? Пару иголок под пару ногтей — и жалуйтесь товарищу Ленину. Многие идиоты так и делают. Только не понимают: Ленин — наш, а не их. Ты согласен?

— Да. Только ты напрасно: формально я не имел дела с агентурой.

— Не держи меня за дурака. Формально… Кому говоришь?

* * *

…Суд был закрытый и мгновенный: десять лет концентрационного лагеря. Непостижимым образом избежал Корочкин пересмотров своего приговора, массовых лагерных расстрелов — возможно, что здесь сыграла роль его общительная натура, умение заводить нужные знакомства и уверенность: чем меньше находишься на одном месте — тем вероятнее останешься в живых. Эти первые десять лет — до 34-го года включительно, он вряд ли сидел в одном лагере более полугода. И таким способом объехал по этапу и всю Россию, и все практически лагеря и лагпункты системы НКВД… В 1934 году, в связи с убийством Кирова, выездная тройка добавила ему еще десять лет. Его перевели в лагерь на Украину, а в 1940 году — во временный лагпункт на территории бывшей Польши — там затеивалось строительство нового укрепрайона и остро не хватало рабочих рук. До двадцать четвертого июня 1941 года он трудолюбиво возводил долговременные огневые точки и копал ходы сообщения. Двадцать пятого ворота лагпункта распахнулись, и в них въехали передовые немецкие мотоциклисты.

* * *

Охрану НКВД расстреляли сразу, остальных подвергли фильтрации. Уголовников, как правило, освобождали, политических сортировали: бывших коммунистов и советских работников, как правило, уничтожали, беспартийных хозяйственников отправляли в другие, более крупные лагеря — помогать администрации. Некоторых отпускали и даже приглашали к сотрудничеству.

Корочкина не вызывали долго. Каждый день под охраной автоматчика выходил он с группой солагерников на уборочные работы и успел научиться хорошо и тщательно подметать, прежде чем вызвали на первый допрос. Немец — молодой, лет тридцати, в незнакомой форме СС сидел в кабинете начальника лагеря под портретом Дзержинского и долго молчал, остро вглядываясь в лицо Корочкина.

— Вы русский?

— Так точно. А что — есть сомнения?

— Да. По документам. Вот здесь, в деле, упоминание о вашем паспорте на имя… — заглянул, поднял глаза, взгляд беспощадный, злой: — Самуила… Или Наума? Что это означает?

— Да ведь там русская фамилия — Пнев.

— Что это означает? Отвечать.