Конь бѣлый

Нужно было искать пристанище, устроиться на какую-нибудь непыльную работенку — заведующим столовой или заводским буфетом — на простом заводе, где не надо проходить долгую и опасную в его положении спецпроверку. Но прежде решил сразу же съездить на заветную лесную дорогу, на могилу Мити и начальника тюрьмы. Поезд мчал до нужной станции быстро, место было верстах в двадцати от города. Дорога нашлась сразу, как будто вчера ушел отсюда. Впрочем, имелся надежный ориентир: еще до революции стояла неподалеку клепаная бочка, из которой какой-то Ага Оглы продавал местным жителям керосин. В те времена была здесь красивая вывеска, забор; позже, когда место это контрразведка стала использовать для расстрелов и захоронений, забор сломали на дрова — жгли костры, вывеску сорвали, но бочка уцелела и долго сохраняла покраску. Теперь же была насквозь ржавая, без крана, но место указывала точно. Подошел к дороге, здесь виднелся проем, промоина точнее, заезженная колеями телег и редких машин. Но для знающего человека все определялось с одного взгляда. Для очистки совести ковырнул слежавшуюся землю ножом и сразу же уперся в комель: гать была присыпана, но цела. Это успокоило, даже мотивчик начал насвистывать из какой-то оперетки своей юности и вдруг натолкнулся взглядом на ствол дерева у дороги. На высоте примерно двух с половиной человеческих ростов отчетливо чернела полузаросшая рана: пулевой удар. Это когда специальный взвод юнкеров накрыл за забавой: расстрелом большевиков.

Скверно это все было: явились в тюрьму, обезоружили начальника, он, толстый, усатый, все время канючил, просил вернуть оружие и нервно пожимал плечами, когда говорил ему юный Митя: «Конечно — вернем. Сделаем все — и вернем». Большевики — их было четверо, сами вырыли себе яму и сидели на ее краю в ожидании последнего выстрела. Разговаривали, Зуев рассказывал о втором, объединительном съезде партии и восклицал по поводу того, что партия теперь всенародной станет и никто гений товарища Ленина не одолеет. «Мы, — кричал, — умрем как один! А наши дети, полковник, сволочь, — хорошо, мерзавец играл свою роль, — построят такую жизнь, какая вам, сатрапам царским, и в кошмарном сне присниться не могла!» Когда приказал развязать ему руки — ни у кого из них и мускул не дрогнул, стойкие были. Зуев раскланялся, убежал, и стало так обидно — ну как же? Они герои, а господа офицеры — палачи, убийцы безоружных? Крикнул: «Вот ваш товарищ, или кто он у вас — вождь? Видите, какая дрянь? А почему? У вождей одна жизнь, у нас, простецов, совсем другая. Обидно, поди…» Один смачно сплюнул, остальные молчали — они умели умирать, не в первый раз это видел и, чтобы задеть побольнее, запел мерзким фальцетом: «Вы жертвою пали…» Когда надоело, скомандовал: «Огонь!» Все упали в яму мгновенно.

И вот здесь появились юнкера. С винтовками наперевес, бравый офицер впереди; сразу же повязали всех и усадили в грузовик. Но за мгновение до их прихода — когда уже рухнули в яму вслед за большевиками начальник тюрьмы и Митя — успел выстрелить Мите в лоб. Крепкий мальчишка, сильный: попросил добить — все равно, мол, пытать станут, так уж лучше сразу, навсегда.

Брошь была у Мити в кармане гимнастерки. Когда еще в тюрьме вывели арестованных из камеры — остановил таинственно, развернул тряпку, показал. Что ж… Организация нуждалась в деньгах. Эти деньги Корочкин намеревался истратить на подкуп должностных лиц, оружие, прокламации. Царская вещь должна была способствовать восстановлению династии на троне — кто знает… Но по какой-то необъяснимой странности финал истории оказался плевым: не то чтобы пытать кого-то — сразу же замяли, Корочкин отделался десятью сутками ареста. И все время мучил проклятый выстрел…

Воспоминания отвлекали. Задумался тяжело, погружение в прошлое было таким реальным, сильным; показалось, что все произошло несколько минут назад. В какой-то момент стало тревожно, неясное чувство будто предупреждало об опасности. Поднял голову, сквозь зелень темнели двое, в примелькавшейся уже одежде — телогрейки, кирзовые сапоги, кепки, надвинутые на глаза. Тот, что был пониже ростом, манил указательным пальцем — словно нашалившего ребенка. И показалось, что слышит: «Ком… ком…» «Немцы?» — подумал. Значит, Краузе намерен контролировать все его действия. Не пожалел сотрудников своей службы, знающих русский. Приспичило, значит. А может, это русские? Такого же происхождения — из лагеря — как и он сам? Но что-то подсказывало: немцы. Было нечто в их облике, повадке — пальчик этот… Ферфлюхтеры. И не оттого, что испугался, нет — решил проверить: может, случайная все же встреча? — побежал. Их поведение должно было открыть истину. Мчался изо всех сил, напролом, ломая сучья и ветки, по трескучему валежнику, в поту. Когда показалось, что все кончено, никого, первозданный лес вокруг, — увидел их прямо перед собой. Судьба…

— Ты чего бегаешь? — ощерился невысокий. — Подойди. Фотография знакома?