Конь бѣлый

На лестнице висел плакат: «Ты записался добровольцем?», все стены были изрисованы бурными половыми актами и половыми членами, о которых, вероятно, здесь мечтал каждый советский мужчина или юноша, удалые надписи — короткие — объясняли несведущим гражданам, как на правильном русском языке называется та или иная часть человеческого тела. Длинные носили скорее дидактический, объяснительный характер: например, утверждалось, что то, чем делаются дети, и то, откуда они появляются — есть, в сущности, «одно гнездо». Жилых квартир здесь не было, вероятно, жильцов отселили, но радио играло, и весь проход по лестнице сопровождался «Катюшей». У единственных сохранившихся на втором этаже дверей остановились, Красавчик протянул правую руку, чтобы позвонить — по забывчивости, наверное, — звонка не было и в помине, и, разглядывая испачканные пальцы, — по-немецки объяснил Длинному, что здесь, в России, как он лично сам, эсэсгауптштурмфюрер Шванке, убедился — все в говне, а проклятые русские свиньи даже элементарное приспособление на двери поставить не могут. Оба засмеялись, Корочкин не скрывал (еще со времени общения с Краузе) знание немецкого и засмеялся тоже. И тогда Красавчик, продолжая хихикать, вытер грязные пальцы о корочкинский пиджак. Потом постучал в дверь — только теперь увидел Корочкин надпись мелом: «Прошу стучать». «Ну, вот, господа, — сказал добродушно, — ругаетесь, а ведь виноваты-то сами!» — «Конечно. — Красавчик растер надпись ладонью и снова вытер ладонь о Корочкина. — Ты абсолютно прав!» Послышался шум, створка отлетела в сторону, на пороге стояла замызганная баба неопределенного возраста с всклокоченными волосами и мокрым грязным лицом, подол юбки подоткнут, в руках мокрая тряпка, с нее текла черная вода. Швырнув тряпку под ноги, сказала зло: «Ноги вытирайте, мыла». — «Какое мыло, дура? — по-немецки переспросил Длинный. — Идиотка, она меня уморит». Вошли в кухню, Красавчик полез зачем-то в буфет, при этом он держал речь: «Дерьмо… Все засрано, человеческие руки не в состоянии отмыть этот вековой помет, как они живут здесь, недочеловеки, вчера у меня начался понос — заметь, Эрик, что и пища у них хуже, чем у свиней, а фюрер забыл поставить нам хотя бы партию консервов, и я вынужден сидеть под кустом, опасаясь, что НКВД накроет мою голую задницу. Даже сортира нет, я тут как-то на вокзале зашел в общественный туалет — там говно приросло к потолку. Низшая раса, те же евреи, тысячу раз прав фюрер, что намерен уничтожить их всех». Красиво звучала немецкая речь с твердым баварским выговором — Корочкину было приятно слушать, но вот содержание… Оно, мягко говоря, не удовлетворяло. «Господа, — сказал вкрадчиво, — я, конечно, не принадлежу, так сказать, к национал-социалистической рабочей партии, тем более что побывал в шкуре Наума Самуиловича, что вам известно, и все же позволю себе…» — «Меньше болтай, ты понял?» — обозлился Длинный. «Конечно, конечно, ну что вы, я просто так, вы не нервничайте, это повредит выполнению основного задания, геноссе. Хочу предостеречь: мне не нравятся оскорбления, понимаете?» Удивленно посмотрели — взбесился, что ли? Но с этого момента о принадлежности Корочкина к свиньям упоминать перестали.

Красавчик позвал всех в спальню. Когда собрались, стал отдавать приказы, дополняя содержание жестами: «Я буду теперь спать там, — показал на соседнюю дверь. — Он, — палец в сторону Длинного, — здесь, с этим, — тычок в Корочкина. — Мне и ему, — и опять пальцем, — менять белье каждый день, ему, — и снова в Корочкина, — когда захочешь. — Засмеялся: — Хоть совсем не меняй. Он привык. — И, заметив, что Корочкин сел на кровать и с удовольствием раскачивается на пружинящем матрасе, засмеялся. — Хорошая кровать? Мягкая?» — «Вы на самом деле немцы?» — спросил Корочкин с некоторой долей сомнения в голосе. — «А что?» — «Да нет, это я так, вообще-то удивления достойно…» Красавчик протянул ногу Корочкину — как руку для пожатия: «Сними сапог». — «Однако, странно…» — «Сними». Что было делать?

Но настойчивость Красавчика, оказывается, имела под собой основание: слетел сапог, и вместо носков, которые ожидал увидеть дотошный Корочкин, вместо кальсон из трикотажа — немецких, естественно, — увидел национальные, с завязками, и портянки высочайшего красноармейского класса, но без привычного амбре. Красавчик торжествующе улыбнулся: «Ты думал, мы идиоты?» — «Обижаете. Идиот здесь только один — я!» — «Это верно. Умные покоряют, глупые — покоряются. Понимаешь?» — «Дозвольте ручку поцеловать». — «Ну хватит паясничать!» Вошел Длинный: «Там она стол накрыла, я думаю, давайте все вместе, рядком и ладком, сядем, выпьем, закусим. И найдем общий язык».

* * *

Выскочила кукушка из домика, прокуковала пять раз.

— Это Третьему рейху столько жить, — мило улыбнулся Корочкин. — Я только в том смысле, что предстоит борьба в течение пяти лет. И конечно, несомненная победа.

— Чья?

— Мы же выяснили, кто среди нас самый умный? Вопрос исчерпан. Я предлагаю тост, господа!