Конь бледный

Сеет дождь. Плачет хмурое небо. Генрих промок, и с его поношенной шапки струится вода. Он похудел, глаза у него ввалились.

– Жорж.

– Что?

– Поверьте… Я… я… хочу только сказать… Вот нас двое: Ваня и я… Мало двоих.

– Нас трое.

– Кто же третий?

– Я. Вы забыли меня.

– Вы?

– Конечно.

Пауза.

– Жорж, на улице трудно.

– Что трудно?

– На улице трудно.

– Мы пойдем к нему.

– К нему?

– Ну да. Что же вас удивляет?

– Вы надеетесь, Жорж?

– Я уверен… Стыдно вам, Генрих.

Он растерянно жмет мою руку:

– Жорж, простите меня…

– Конечно… Но помните: если Федор убит, значит, черед за нами. Поняли? Да?

И он, взволнованный, шепчет:

– Да…

А мне на этот раз жаль, что Федора нет со мною.

9 августа.

Я забыл зажечь свечи. В моей комнате серая полутьма. В углу зыбкий силуэт Эрны.

Она тайком прокралась сегодня ко мне и молчит. Даже не курит.

– Жорж…

– Что, Эрна?

– Это… это я виновата…

– В чем виновата?

– Что Федор…

Голос у ней глухой, и в нем сегодня нет слез.

– Ах, пустяки… Не мучь себя, Эрна.

– Нет, это я, это я, это я…

Я беру ее руку:

– Эрна, твоей вины нет. Я тебе говорю.

– Он бы, может быть, жил…

– Эрна, ведь это скучно…

Она встает, делает два шага. Потом тяжело садится опять. Я говорю:

– Вот Генрих сказал, нужно оставить дело.

– Кто сказал?

– Генрих.

– Как оставить? Зачем?

– Спроси его, Эрна.

– Жорж, разве правда оставить?

– Ты так думаешь? Да?

– Нет, скажи ты.

– Ну конечно же, нет.

Она с тревогою говорит:

– А кто третий?

– Я, Эрна.

– Ты?

– Ну да. Я.

Она поникла, прижалась к окну. Смотрит в темную площадь. Потом вдруг быстро встает, подходит ко мне. Жарко целует в губы.

– Жорж, милый… Мы ведь вместе умрем?… Жорж?

Снова неслышно падает ночь.

11 августа.

Перед нами всего два пути. Первый путь: переждать несколько дней и опять подстеречь на дороге. Второй путь – идти к нему. Я знаю: нас ищут. Нам трудно прожить неделю в городе, еще труднее занять те же места. Ну, вместо Федора – я, Ваня опять там же, Генрих опять в резерве. Полиция теперь начеку. Улицы усеяны сыщиками. Они караулят нас. Они окружат, незаметно схватят. Да и поедет ли губернатор той же дорогой? Ведь ему легко сделать круг… Ну а если мы пойдем к нему? Мне, конечно, не жалко тех, кто умрет: погибнет семья, сыщики и конвой. Но опасно рискнуть. Дом велик, и в нем много комнат… Я колеблюсь. Я взвешиваю все «против» и «за». И я не знаю: пойдем ли мы? Трудно решить и нужно. Трудно знать и еще труднее узнать.

13 августа.

Ваня – барин: мягкая шляпа, светлый галстук, серый пиджак. У него по-прежнему вьются кудри, блестят задумчивые глаза. Он говорит:

– Жалко Федора, Жоржик.

– Да, жалко.

Он улыбается грустно:

– Да ведь тебе не Федора жалко.

– Как не Федора, Ваня?

– Ты ведь думаешь: товарища потерял. Ведь так? Скажи, так?

– Конечно.

– Ты думаешь: вот жил на свете деятель, настоящий деятель, бесстрашный… А теперь его нет. И еще думаешь: трудно, как быть без него?

– Конечно.

– Вот видишь… А про Федора ты забыл. Не жаль тебе Федора.

На бульваре играет военный оркестр. Воскресенье. В красных рубахах, с гармониками в руках, бродят мастеровые. Говор и смех.

Ваня говорит:

– Слушай, я все о Федоре думал. Для меня ведь он не только товарищ, не только деятель… Ты подумай, что он чувствовал там, за дровами? Стрелял и знал, каждою каплею крови знал: смерть. Сколько времени он в глаза ее видел?

– Ваня, Федор не испугался.

– Жоржик, не то. Я не про то. Ну конечно, не испугался… А знаешь ли ты его муку? Знаешь ли муку, когда он, раненный, бился? Когда темнело в глазах и жизнь догорала? Ты не думал о нем?

И я отвечаю:

– Нет, Ваня, не думал.

Он шепчет:

– Значит, ты и его не любил…

Тогда я говорю:

– Федор умер… Ты лучше вот что скажи: идти ли нам… туда, в дом?

– Идти ли в дом?

– Да.

– Это как?

– Ну, взорвать весь дом.

– А люди?

– Какие люди?

– Да семья его, дети.

– Вот ты о чем… Пустяки…

Ваня примолк.

– Жорж.

– Что?

– Я не согласен.

– Что – не согласен?

– Идти туда.

– Что за вздор?… Почему?

– Я не согласен… детей.

И потом говорит, волнуясь:

– Нет, Жорж, послушай меня: не делай этого, нет. Как можешь ты это взять на себя? Кто дал тебе право? Кто позволил тебе?

Я холодно говорю:

– Я сам позволил себе.

– Ты?

– Да, я.

Он всем телом дрожит.

– Жорж, дети…

– Пусть дети.

– Жорж, а Христос?

– При чем тут Христос?

– Жорж, помнишь: «Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня: а если иной придет во имя свое, его примете».

– К чему, Ваня, тексты?

Он качает головой:

– Да, ни к чему…

Мы оба долго молчим. Наконец я говорю:

– Ну ладно… Будем на улице ждать.

Он весь светлеет улыбкой. Тогда я спрашиваю его:

– Ты, может быть, думаешь, я ради текстов?

– Нет, что ты, Жорж!

– Я решил: так риска меньше.

– Конечно, меньше, конечно… И вот увидишь: будет удача. Услышит Господь моления наши.

Я ухожу. Мне досадно: а все-таки не лучше ли туда?

15 августа.

Мои мысли опять с Еленой. Я спрашиваю себя: кто она? Почему она не ищет меня? Почему живет, ничего обо мне не зная? Значит, она не любит. Значит, она забыла. Значит, она, целуя, лгала. Но такие глаза не лгут.