Кон-Тики

– Да ладно тебе! Вот же указчица нашлась! – смеялся в ответ Коровкин, сжимая двумя руками узкую черную баранку. – Тут как не поедешь, все равно – яма на яме! И вообще – младший состав действия штурвального попрошу не обсуждать! Что ты прицепилась?!..

– Сам дурак… – обиженно надула губки Дерюгина.

Мы с Цаплей, обнявшись, врастали друг в друга на заднем диване. Места для цаплиных ног не было совсем. Даже сильно сдвинутое вперед дерюгинское кресло не помогало; Цапле пришлось каким-то невероятным образом сложиться и скрючиться. Она напомнила мне улитку в тесном домике. Я ухмыльнулся, развязно подумав: да, такая женщина достойна совсем другого автомобиля, – и тут же осекся от стыда: у меня для нее не было никакого.

С пыльной Ленинградки, крутанувшись на развязке-«клевере», свернули на такой же пыльный, четырехполосный, с разбитой бетонкой и газоном-разделителем МКАД.

– Пусто как сегодня… – протянул я, глядя в окошко.

– Так все савейские граждане еще со вчерашнего, а то и с позавчерашнего по дачам сидят, Стёпский, – отозвался Коровкин. – Первомай, как положено, справляют. Это мы из-за твоего дежурства припозднились.

– Ничего, наверстаем! – заорала Дерюгина, в очередной раз присасываясь к бутылочному горлышку.

– Дерюгина, хорош тебе жмотничать! Ты так все сама допьешь! Передай в президиум! – Цапля сзади левой рукой обняла подругу за шею, а правой вытащила у нее бутылку.

– Чаплина, блин! Отдай взад! Взяла моду обижать маленьких! – дурашливо звенела Дерюгина.

– Девки, не ссорьтесь! Как допьете, я остановлю, еще достану! У нас полбагажника – бухло, а остальное – жратва!.. – как мог, пытался усмирить бунт на корабле морской волк помкапитана Коровкин.

Наш путь продолжался двухполосным шоссе. Вскоре свернули; дорога стала еще уже; петляя, пошла через лес, пару раз прохватывая маленькие мостики через узкие ручьи. Потом вдали замаячило озеро, но до него мы не доехали, – оно как-то внезапно скрылось из виду.

Цапля протянула мне бутылку. Я отстранил ее руку – нет, сначала ты. Цапля сделала глоток, – и вот только тогда я, с нескрываемым наслаждением смакуя вкус следов ее слюны, втянул в себя крепленую дрянь, которая, будучи приправленной терпким ароматом губ Цапли, была для меня желанней какого угодно райского нектара.

Коровкин свернул на полуразмокший проселок. Из-под колес по сторонам полетела грязь. Совсем скоро «шестерка» скрипнула тормозами возле обшарпанной штакетной ограды, за которой виднелся такой же облезлый от дождей и снегов немолодой двухэтажный дощатый домик с несуразно огромной телевизионной антенной на крыше.

– Приехали, граждане, – доложил честно́му сброду Коровкин.

Как наиболее сознательный член коллектива, я вылез из машины и, разминая затекшие ноги, отправился открывать ворота. Хозяйственный Коровкин лихо заехал в дворик задним ходом: «так выезжать удобнее будет».

Внутри домик оказался каким-то таким очень крепко сбитым: чистым, незахламленным, неожиданно для меня – уютным, будто хозяева час назад были здесь, а незадолго до нашего появления куда-то вышли.

– Родители с начала апреля, по снегу еще, в этом году приезжали на неделю – расконсервировали с зимы. Мороз не страшен, тут печка. Стоит оставить постройку, как она начинает сыпаться, – обстоятельно говорил Коровкин. – Отец перед зимой всю гидроизоляцию крыши обновил, так нет же, все равно натекло.

– Живите в доме, и не рухнет дом…5 – обняла меня сзади Цапля.

Коровкин еще говорил что-то. Дерюгина разгружала сумки, гремела тарелками. Коровкин открывал бутылки, потом, прихватив пару оцинкованных ведер, убежал на улицу к водопроводной колонке. А я стоял. Стоял, не шелохнувшись, боясь, что вот сейчас Цапле надоест, или позовут ее помочь у стола, тогда она разожмет руки; ослабнут, упадут объятья, считанные секунды спустя растает тепло от ее тела – и вот я останусь совсем один, такой же – ненужный, такой же – беззащитный, как и прежде, когда не знал никакой Цапли; и обочиной шел, пиная пыльные земляные комки, неизвестно откуда и неизвестно куда. Но были крепки руки, и обнимало сводящее с ума тепло, и стучало мне в спину ее сердце, и я взлетал, глупо улыбаясь; взлетал над чужим домом, что в эту минуту стал единственным и – я нутром знал это наверняка – незабываемым навсегда причалом моего счастья. Того самого, настоящего, о котором не принято говорить вслух. Оказывается, счастье – это не когда хочется петь и смеяться. Счастье – это когда ты наполнен, и наполнен так, что знаешь: не расплескать.

К не самому позднему вечеру Дерюгина с Коровкиным напились страшно, раздухарились, пошли вразнос и играли в карты на раздевание.

– Стеша, пойди, печь растопи, без нее скоро замерзать начнем – вечера еще холодные. Этим-то доверять нельзя, весь дом спалят.