Конец

После его смерти она задалась вопросом: была ли такой изначально или приобрела так называемую черствость в браке и, значит, сможет изжить? Одна знакомая вдова торговца – женщина весьма упрямая – все еще угощала гостей кексом с изюмом, притворялась, что питает к нему слабость, а сама из своего куска выбирала весь изюм; она его терпеть не могла; это ее Анджело любил кекс с изюмом. Женщины такие глупые! Но случись Констанце Марини поступить так же, она не знала бы жалости в осуждении как их, так и себя. Что же делать с нервами? Способность говорить себе правду – то преимущество, которое использовало сознание в процессе эволюции. Но правда – снова, снова и снова – глумилась и бранилась, была она бессердечная и пугливая, обреченная умирать в одиночестве, она утомляла. Где была ее гордость?

Через четыре года после того, как она овдовела, в саду ей встретился сатана. Она стояла на коленях, пропалывая шпинат. Мухи облепили лежащую между грядками тушку окуня. «Эгоизм! – сказал искуситель. – Отчаяние!» А отчаяние, как известно, грех. По правде говоря, надежда ее покинула. Она давно ни на что не надеялась. «Умри же» – сказал дьявол. Ей не следовало обсуждать это когда-либо с какой-то живой душой, но она действительно видела его там. Он был одет как юный Вертер, в синий фрак, желтый жилет и панталоны, на голове его была треуголка, и говорил он с немецким акцентом. Трансформация ее была плавной и продолжительной, но если бы потребовалось символически отметить момент, ставший поворотным, то это, несомненно, утро встречи с сатаной в саду. Она расправила плечи, но дрогнула, когда он попытался уложить ее, оглядела его нелепый наряд с головы до самых ног; глотнула ртом воздух, набрав полную грудь, кожа на голове внезапно стала зудеть, и она рассмеялась. «Не смейся надо мной!» – выпалил он. Но он выглядел нелепо. Нелепо было и то, что он говорил. Она и сама себе казалось нелепой. Ей было пятьдесят девять. Здоровье не подводило. Подол юбки измазан грязью. «Я глупая!» – сказала она и завязала шнурок на ботинке.

Она стала перебивать в разговоре. Бровные дуги нависли над глазами. Дряблость шеи она скрывала высоким, плотно прилегающим воротником-стойкой, подчеркивая стеклянную гладкость щек, скул, лба и носа. На семейной фотографической карточке 1880-х на лице ее уже больше всего заметны кости черепа. Глаза впалые и блеклые. (К слову, говорят, как аукнется… Малыш на карточке – ее сыночек Алессио – недавно скончался, от вашей жалости никакого проку; тогда казалось, что она еще снесет яичко, да вот не довелось.) Только посмотрите на эти глаза! Томные, навыкате, крупные. Теперь это маска другого животного, не того, что раньше. «Почему, – спрашивала она себя, – мы всегда смотрим в глаза? И всегда ли» Эти зеркала души она предпочитала игнорировать, считая слишком замысловатым способом понимания. Если точнее, то именно сами глаза, что смотрят в глаза. Им так же присущ дух состязательности в тщеславии, как и нам самим.

Она читала надрывные рассказы об убийствах, исторические романы, Библию, которую в юности своей читать расценивала как грех, а еще глубокой ночью произведения английской литературы в оригинале, потому после она спала до полудня. Так вот, Нико позволял ей читать. Сам покупал ей книги о болезнях крови, по анатомии, правильному питанию, акушерству и гигиене. Воспользовавшись знакомством с заведующим лабораториями университета, к которому надо идти через мост, добился для нее возможности сидеть в последнем ряду лекционной аудитории, где позволялось находиться дамам, желающим если не понять смысл, то хотя бы послушать. Едва ли это был жест простой мужниной доброты, тогда как польза для него была, очевидно, не меньше, чем для нее. К девяти часам ей следовало находиться в постели с собранными волосами и закрыв книгу, в противном случае он начинал дуться; как стыдно, как ранил он ее гордость тем, что унижался, умоляя. Он не позволял ей тратить излишки собственного дохода, чтобы не привлекать внимание, и она активно делала это сейчас, черт его подери, спускала накопленные им богатства на сыр и оперу.

Чайка, натолкнувшись на выброшенную на берег рыбину, сначала выклюет ей глаз, как самую мягкую часть, – кратчайший путь к мозгу, который тоже мягок. Интересно, мы поэтому смотрим в глаза? Стоит мне задержать взгляд на ваших глазах – и вы начнете дергаться, подозревая, что я примериваюсь, размышляя, куда пустить стрелу.