Конец черного лета

— Ехал я как-то в трамвае. Слышу разговор: женщина рассказывает другой, как у нее бабки увели. Они их с книжки сняла на памятник умершему сыну. И вот, земляки, у меня впервые в жизни дыхание перехватило, мороз по спине побежал. Вот она, говорю я себе, жертва твоего ремесла. А женщина эта как назло на меня поглядывает, вроде бы сочувствия ищет. А я стою, как чурбан, окаменел до пят. К горлу спазмы подкатили. Пробормотал какую-то чушь и стал к выходу протискиваться. Стою на передней площадке и жду, когда женщина из трамвая выходить будет. Наконец вижу, выходит, я — за ней. Довел незаметно до квартиры, адрес записал и пошел назад. А себе говорю: «Думай, Левша, думай, что делать будешь». Отправился я на городской толчок. Приглядел клиента — мордатый такой. При кольцах, кошель из пиджака выпирает. Через пару минут этот кошель ко мне перекочевал. Беру такси и мотаю к дому той женщины. Сунул пакет с деньгами в почтовую щель, позвонил — и бегом по лестнице на улицу. Чувствую, бьет меня озноб, дрожат руки, во рту будто вода закипела. Вмазал в кабаке пузырь водяры и опять на толчок подался. Отыскал клиента и говорю: так, мол, и так, я у тебя кошель увел во имя гуманного дела. А этот тип на меня гляделки вывалил и гонит: никакого кошеля у меня не было. Отвали. Тяжело и больно мне стало. Трясусь, горю весь. Поверите, первый раз в жизни изменил я своей профессии — дал ему в костомаху. На душе сразу легче стало. А вокруг гвалт поднялся. Милиция появилась. Ручки мне назад — ив дежурку. Сижу. Курю, вижу: мой клиент в дверь ломится. Меня увидел и назад дернулся. Его придержали. А потом — все по протоколу. Первый раз ехал на суд, как на праздник. Шутка-ли, впервые в жизни человеку помог.

Левша вздохнул и, глубоко затянувшись, выстрелил окурок в сторону параши. В камере стояла тишина. Но вот распахнулась высокая дверь, и Левша, услышав свою фамилию, пошел к выходу. На пороге он остановился и, обернувшись к оставшимся, тихо сказал: «В последний раз иду, ребята».

Часть вторая Поезда уходят в ночь

После ухода Левши в камере еще долго стояла тишина. Дальский сосредоточенно копошился в своем мешке.

— Куда же ты запропастилась? — с досадой произнес он.

— Кого же вы там ищите, доктор? — спросил с улыбкой Федор.

— Да книжица здесь была. Я в нее записывал все самое интересное. Она со мной не один день по тюрьмам путешествовала. Ага, вот ты где! Смотри, Федя, ее во время обыска в сало затолкли.

Евгений Петрович с интересом листал записную книжку, будто видел ее впервые. — Вот, послушай, — обратился он к Федору, — что писал Бальмонт, очутившись в тюрьме.

«Мы лежим на холодном и грязном полу,
Присужденные к вечной тюрьме,
И упорно и долго глядим в полумглу, —
Ничего, ничего в этой тьме!»

Но он не сидел вечно, а вот Левша, считай, вечный зек. Левша силен! — Дальский поднял голову и прислонился к отделанной цементным ребристым «набрызгом» стене. — Как говорят французы, каждый стареет так, как он жил.

— Но он же завязал, — пытался заступиться за Левшу Федор.

— Что толку, юноша? Когда он завязал? Ему ничего другого не оставалось. Жизнь у него, считай, сделана. Хорошо еще, что хоть под занавес он что-то понял, пришел к каким-то важным для себя выводам. Я вот думаю… тебе бы, Федор, не повторить того, что случилось с этим человеком.

Федор сосредоточенно водил пальцем по бетонному полу, выписывая на нем бессмысленные узоры. Морщины у глаз — первые морщины — стали глубже и четче.

— Трудно зарекаться. Мне кажется… нет… мне не кажется, я убежден, доктор, что у жизни есть любимцы. И я не отношусь к их числу. Нет…

Федор несколькими резкими движениями зачеркнул все, что расписал на полу, подошел к зарешеченному окну и сквозь узкие щели увидел… свободу, вернее кусочек свободы. Там, в нескольких десятках метрах от них, малыши из детского сада, освещенные горячими солнечными лучами, строили домики в большой деревянной песочнице. Федору показалось, что одна из девочек подняла голову и посмотрела в его сторону. Он даже прочел молчаливый укор в ее глазах: а ведь и ты еще не так давно играл в песочнице. Удушливый ком постепенно твердел в горле, потеряли четкость переплеты решетки.

— Евгений Петрович, — позвал он неестественно бодрым голосом Дальского, все еще листавшего свою записную книжку, словно надеялся найти что-то новое для себя, появившееся на страницах за время разлуки с хозяином.

— Вы не помните, кто автор этих строк?

— Каких именно?

— «Так устроен шар земной,
И тем навек неувядаем
Смеется кто-то за стеной,
Когда мы чуть ли не рыдаем».

— Нет, Федор. Вероятно, кто-то из старичков. Сказано точно. Хотя, постой, ведь можно и так, еще точнее: смеется кто-то за спиной, когда мы чуть ли не рыдаем, а? — Он рассмеялся, довольный своим экспромтом. А Завьялов ответил едва заметной улыбкой — лишь дрогнули уголки губ.