Конец черного лета

— Ваши комнаты рядом. Одиннадцатая и двенадцатая. Прошу проходить, — любезно объявил женщинам все тот же прапорщик после тщательного досмотра их личных вещей, при этом он как бы извинялся:

— Понимаете, порядок такой. Иногда добрые родители привозят спиртное… Нет, чтобы дать возможность своим чадам отвыкнуть от спиртного, так они и здесь их подогревают. Представляете?

Как только они вошли в коридор, по одну сторону которого находились двери множества комнат (окна другой половины здания смотрели на свободу), Юлия сказала:

— Давайте встретим наших в одной комнате. Ну, хотя бы в вашей. Мне кажется, так легче пережить момент встречи — и им, и нам.

— Ты права, Юлечка, силы покидают меня…

Валентина Никитична тяжело опустилась на стул и беспомощно смотрела на Юлию. Но затем они все же вдвоем наскоро приготовили обед в аккуратной кухоньке, находившейся в конце коридора, и, заметно волнуясь, молча сидели у накрытого стола.

Шагов у двери они так и не услышали — зекам выдают на свидание мягкие, знавшие сотни ног, тапочки. В комнату вошли — нет, вбежали — двое. Евгений Петрович так и застыл, обняв дочь, видно было, что все тело его мелко вздрагивает. А на широкой груди Федора рыдала Валентина Никитична. Жесткая рука сына нежно гладила ей голову, которая едва доставала до его подбородка. Он шептал ей что-то успокоительное, ласково-просящее.

— Сынок мой, слезинка моя. Ты же весь белый! Боже, боже, как же так? Феденька…

Они все еще долго разглядывали друг друга, говорили урывками что-то незначительное, случайное, будто между ними и не было этих долгих лет. Но вот непередаваемое волнение первых минут встречи улеглось, его сменили какая-то легкая усталость, чуть ощутимая приятная истома духа и тела, и теперь уже Евгений Петрович умиротворенно о чем-то разговаривал с Валентиной Никитичной, а Юлия сидела рядом с Федором. Она долго и, как показалось ей, незаметно изучала его лицо, пытаясь ответить на волнующий ее вопрос: что за человек перед ней? Мужественное лицо со шрамами на переносице и у виска, грустные серо-голубые глаза, большие сильные руки… Каков же он на самом деле?

— Ну что, похож на бандита? — Федор широко улыбнулся.

Юлия смутилась: он-таки заметил, что она изучала его. А затем смутилась еще больше, когда после ее явно неловкого ответа — «по лицу бандита сразу не определишь» — он уже весело рассмеялся:

— Да, уж тут вы совершенно правы.

Но слово за слово и вот уже непринужденно, словно и в не тюрьме на свидании, Федор и Юлия беседуют о чем-то интересующем их обоих, задают друг другу все новые вопросы, не дослушав до конца ответ на предыдущие.

— А почему у вас такие глаза? — вдруг спросила Юлия. — Не могу понять их выражения.

— Вам приходилось видеть глаза собаки, которую неожиданно для нее посадили на цепь? — Федор уже не улыбался. Юлия какое-то мгновение смотрела на Завьялова, а потом опустила голову и чуть слышно произнесла:

— Вы правы. Это — тоска.

Обедали все вместе, но говорили мало. В основном слушали Федора. И он не красовался, был естественным, даже порой немного отрешенным, будто многое из того, что он рассказывал, вовсе не касалось его. Все это Юлия сразу же отметила про себя, и какое-то неясное, но определенно доброе чувство шевельнулось в ней. К тому же Федор был предупредителен к матери, даже нежен с ней: Правда, он — и это было не так уж страшно — немного подтрунивал над Евгением Петровичем, рассказывая, например, о том, как тот «давал бой» зекам в полосатой форме, или описывал их недолгое, но зато запомнившееся надолго пребывание в закрытой железной машине по дороге на станцию… Под конец обеда все постепенно оживились и уже веселее смеялись над рассказами Федора.

— Это было еще на «малолетке», — начал Федор свое очередное повествование — короткое, но содержательное и «ударное», как заметила потом, смеясь, Юлия.

— Сидим, ребят человек тридцать, в небольшой камере уже после суда. К нам поместили одного мужичка, вроде как воспитателя, так положено там. Зек он тоже, разумеется. Таких обычно батей кличут. Мужичок был спокойный, я бы даже сказал, тихий. Воспитывать нас он не хотел и не мог. Да и мы ему в самом начале сказали: «Сиди тихо, дед. Твое воспитательное дело — обеспечивать нас сигаретами, а мы тебе свои пайки масла отдавать будем». На том и сошлись. Мы курим, а он поедает наше масло. И за месяц, глядим, не ходит, а вместо себя бочку катит. Нам, как и условились, не мешал. По вечерам мы концерты устраивали, а он уляжется на верхнюю нару и наблюдает. Вот раз мы ему и говорим:

— Дед, пойдешь завтра с нами рыбачить?

Смеется. И мы смеемся.

— Ну так пойдешь или нет?

— Пойду, — говорит.

— Смотри, — предупреждаем его, — обманешь — целый месяц будешь пол и парашу в камере мыть.

А утром, после проверки, мы законопатили дверь, забили умывальник и пустили воду. Когда она добралась до нижних нар, мы открыли консервы с килькой пряного посола, бросили их в воду и рыбалка началась. Дед наш сидит на верхней наре так тихонечко, ни жив, ни мертв, только глаза округлил.