Конец черного лета

Но как мы не конопатили дверь, а вода все же прошла в коридор. Вы бы видели и слышали, что творилось. Дверь открыть надзиратели боятся — вода может хлынуть в коридор. И начали нас по радио уговаривать, мол, кончайте рыбалку, клев кончился… Слышим, в других камерах веселятся — радио-то общее. И только когда нам пообещали показать фильм про индейцев, мы не устояли, сдались…

— Ну и как, показали вам фильм?

— Показали, представьте себе, сдержали слово. А вот на следующий день всех, в том числе и нашего «батю», дернули в карцер. По пять суток дали, а ему все десять. Он, правда, сам признался, что добровольно собирался с нами порыбачить и ничего в этом предосудительного поначалу не видел…

Юлия поймала себя на мысли, что ей чем-то нравится этот парень. Он, видно было, ничего не добавлял, не приукрашивал, не старался понравиться. От его рассказов веяло каким-то детством и в то же время ранней зрелостью. «Как рано взрослеют вот такие, как этот, мальчишки», подумала она, и от этой мысли сразу стало неуютно. Вспомнилось, как не раз она встречала в родном городе ребят, бессмысленно и праздно разгуливающих по улицам. Они не уступали никому дорогу, не позволяли делать себе замечания. Их разболтанный и какой-то нарочито неряшливый вид с потугой на современную моду, грубые и недобрые реплики по адресу спешивших пройти мимо женщин, потасовки, которые они затевали по вечерам на танцплощадках, в парках, порой у дверей гастрономов внушали Юле неприязнь.

Юлия молча смотрела на Федора, на его седую голову, а он, словно догадавшись о ее нелегких думах, поежился, заскрипел стулом, несколько раз нервно провел рукой по боковому карману куртки.

— Я выйду покурить, — он улыбнулся Юле открыто, по-дружески, и глаза его светились доброй, но по-прежнему печальной голубизной.

В коридоре было пусто. Лишь в глубине его, у окна, выходившего на дорогу в колонию, курили двое. Что-то знакомое было в их фигурах. Даже тревожное для Федора… Он мог, конечно, направиться в другой конец коридора, но как всегда заставил себя и на этот раз пойти навстречу опасности — именно такой стиль поведения, считал он, закаляет характер. Он подошел к парням, и они одновременно обернулись к нему. Федор тотчас узнал близнецов, своих истязателей — там, у мастерской, в подвале. Видно было, что и они узнали Завьялова.

Пауза была долгой и неловкой. Все трое упорно молчали. Один из парней сунул руку в карман.

— Не дергайся, — спокойно и твердо сказал Федор. — Мы здесь не одни. Не будем пугать родственников. Хватит, что сами зверьми стали.

— Мы все одно с тебя за Паука получим. Ты законы знаешь. Нам, понимаешь, нам выпало с тебя получить.

— Я никому ничего не должен, — еле сдерживая закипающую ярость, сказал Федор. — Паук сам искал смерти и нашел ее. Убил я Гурова, глядя ему в глаза. А вы поставили меня на ножи без всякой причины, к тому же, били в спину. Теперь уже я получать с вас должен.

Близнецы бросили на Федора два абсолютно одинаковых по накалу и выражению презрительных взгляда и удалились.

Федор долго курил. Он уже совсем успокоился, когда в коридор вышла Юлия.

— Что ты там видишь, забияка? — полушутя, полусерьезно спросила она, подойдя к окну.

— Дорогу свободы, — чуть подумав, ответил он.

— Ну, и какой она тебе кажется?

Федор пожал плечами:

— Скорее всего — длинной. И чуть размытой, неровной, что ли… Много километров она вмещает, много.

— Ты не должен считать их, Федор, — Юлия коснулась его руки. — Мужественный человек не должен считать.

— Конечно же, не должен. Но если такое не пережить самому, оно кажется значительно проще.

— Не проще, а легче. Это правда, Федор. Но правда и то, что ты уже прошел большую часть этой дороги и впереди уже светится свобода.

— Ничего не светится, — махнул рукой Федор.

Они помолчали. Он скорее угадал, чем услышал — так тихо спросила она:

— Ты не будешь возражать, если я тебе буду писать?

— Ты будешь писать? Мне? Как кто?

— Как твой друг, Федор.

Трое суток длительного свидания пролетели настолько быстро, что все четверо растерялись от неожиданности, когда дежурный контролер объявил, что им нужно прощаться. Но как это ни странно сам момент прощания не был слишком тягостным, ибо скорее всего человеческий мозг, в подобные минуты включает какие-то охранительные реакции, и чувства, эмоции на короткое время как бы каменеют, замирают — и люди просто выполняют ритуал прощания, обмениваются добрыми пожеланиями, советами, даже порой и шутками. И лишь потом уже разрывающая сердце тяжесть и горькая горечь этих быстротекущих минут дают себя знать, наваливаются неумолимым бременем, ищут выхода, остаются отметинами на сердце как рубцы после инфаркта.

* * *