Конец Емельяна Пугачева (очерк)

Допуская возможность вмешательства Екатерины в работу палача (она заменила, во имя сохранения своего престижа перед Европою, лютую казнь «домашнего врага» через четвертование умерщвлением через отсечение головы), автор «Емельяна Пугачева» все же склонен был сосредоточить художественное выражение трагического конца на великодушии палача: мучительную процедуру четвертования палач самовольно заменил «единым взмахом топора».

По этому поводу в заметках писателя о казни («Екатерина и Пугачев») имеется следующее:

«Палач отрубил Пугачеву голову, прежде чем начать пытку. Екатерина уверяла впоследствии, что это сделано по ее приказанию; она хотела показать, что у нее больше гуманности, нежели у Людовика XV, четвертовавшего Дамиена».

И еще:

«Палач перед казнью Пугачева весь закручинился: как же — надо четвертовать по приказу господ нашего батюшку-царя Петра Федоровича; всю ночь не спит, молится богу, плачет. Наконец твердо решает разом отрубить Пугачеву голову, а не мучить его. Будь что будет, пускай ему самому потом голову снимают, а он так и сделает.

— Укрепи, господи, руку мою, прости меня, господи».

9

Расправившись с Пугачевым и его сподвижниками, правительство принялось тушить все еще вспыхивающий там и сям в стране пожар. Пугачева не стало, но мятежный дух его продолжал владеть «чернью».

Всюду рыскали карательные отряды. Дворянство вымещало на «виноватых и правых» свой страх, свою ненависть к пугачевцам. Особенно отличался на этом «поле брани» Петр Панин, вдохновитель и руководитель помещичьего террора того времени. «Приемлю кровь злодеев на себя и на чад моих»,[37] — писал граф царице. Не было конца виселицам, плахам, колесам, дыбам. Порке подвергались целые улицы, стирались с лица земли деревни и станицы.

Зимовейская станица, где родился и вырос Пугачев, была переброшена на новое место и переименована в Потемкинскую. Яик-река, славная началом пугачевского мятежа, названа Уралом, а Яицкое казачье войско — Уральским. Тысячи заподозренных в сочувствии Пугачеву жителей Урала, Волги, Дона, черноземной полосы долгое время находились в неслыханном притеснении, многие ссылались на север и в Сибирь.

Но как ни свирепствовали среди «заблудших овец» (выражение Екатерины) царские палачи, народ не унимался, тоска по воле продолжала владеть сердцами, о Пугачеве-избавителе создавались легенды, там и тут шли толки, что Емельян Иванович жив-невредим, что на Болоте казнили «подставного казака» и вот-вот он, батюшка, вновь подаст о себе голос: осиротевший народ лелеял мысль о новой беспощадной схватке с утеснителями.

Автор «Емельяна Пугачева» записал к эпилогу своего произведения:

«После казни. — Ярко — казнь. Затем, — постепенно удаляясь, удаляясь, — настроение в народе — в палатах, в канцеляриях, среди знати, духовенства, помещиков, купечества, лачуг, крестьянства, горнорабочих, башкирцев, все дальше, дальше…

Когда узнают якуты да тунгусы? Через полтора года. Как они будут об этом говорить?

Екатерина въезжает в Москву и, чтобы заглушить темную страницу истории, тешит жителей торжественными зрелищами».

Писатель имел в виду празднества в первопрестольной с участием императрицы по случаю заключения мира с Турцией, а в действительности в связи с победою над мятежником Пугачевым.

После торжественного выхода Екатерины из Грановитой палаты в Успенский собор происходило молебствие, а когда началось провозглашение многолетия, застонал колокол на Иване-Великом, загремела, салютуя, артиллерия, затрещали залпы из ружей.

«Народное» празднество с улиц перенесено было на Ходынку, куда под пушечную пальбу и шумы оркестров прибыла, в окружении ликующих сановников и дворян, императрица. До поздней ночи небо над Москвой пылало в зареве иллюминаций, к звездам вздымались фейерверки, в павильонах на Ходынке шло пиршество, винопитие, картежная игра.

«А в это время, — читаем мы в заметках автора „Емельяна Пугачева“, — арестованные, сосланные по делу (пугачевского восстания. — Вл. Б.) томятся в крепости и в изгнании».

«…Начался свирепый со стороны правительства террор — „устрашение впавшей в остервенение черни“ при помощи виселицы и кнута. На правом берегу Волги бесполезно было искать зачинщиков — „все бунтовали“».

А когда «возмущенная чернь была возвращена в безмолвственное всеподданническое повиновение», правительство решило принять меры к тому, чтобы пугачевщина была предана «забвению и глубокому молчанию».

«Все опасные места очищены, злодейских толпов (bis) нигде не предвидится, настала „благополучность“», — писал в своем донесении с Дона один из усмирителей мятежников, походный атаман Луковкин.

Казалось, беспросветная ночь окутала русскую землю. Но это только казалось. В действительности голос Емельяна Пугачева не умолкал долгие годы. Казненный, он продолжал жить, скликая всех обездоленных под свои бунтарские знамена: «Детушки, я с вами!»