Конец Емельяна Пугачева (очерк)

„Известно по преданиям, что Петр Первый, во время персидского похода, услыша, что могила Стеньки Разина находилась невдалеке, нарочно к ней поехал и велел разметать курган, дабы увидеть его кости“ („Современник“, 1837, т. 8, стр. 229). — Обдумать подход к этому. Купцы, например, говорят: „Вот и Стенька Разин, может, так сидел, разбойничек“. — „Он не разбойник! Кабы он был простой разбойник, император Петр Первый не стал бы его кости разыскивать“».

Очевидно, все толки среди московского народа, как и заочный разговор купцов, были бы даны в романе у стен Монетного двора, так как Пугачева никому до самого дня казни не показывали.

В первый же день приезда Пугачева в Москву, 4 ноября, начался допрос его, длившийся около десяти дней. Допрос чинил вместе с главнокомандующим Москвы, князем Волконским, обер-секретарь сената Шешковский. Этот известный заплечных дел мастер, пользовавшийся особым доверием Екатерины, обычно сопровождал допросы мучительными пытками. Даже сильный телом Пугачев был доведен в руках Шешковского до припадков. Тем не менее в своих показаниях Пугачев не утерял ни чувства собственного достоинства, ни неугасимой тяги к жизни. На всех допросах он держался твердо и заявлял, что хотел бы умереть на сражении, так как «похвальней быть со славою убиту».[29]

О поведении Пугачева на следствии кн. Волконский писал императрице: «Однако ж при всем том он не всегда уныл, а случалось, что он и смеется».

Удивляясь жизнелюбию «злодея» и объясняя таковое по-своему, Екатерина писала:

«Этот честный негодяй, кажется, не обладает рассудком, так как надеется, что, быть может, будет помилован. Или уж человек не может жить без надежды и обольщения».[30]

Начиная с 30 декабря, в течение двух дней, происходил суд под председательством генерал-прокурора кн. Вяземского в составе членов сената и синода, президентов всех Государственных коллегий и «особ первых трех классов» — высших чиновников и крупнейших помещиков.

Пугачев предстал перед судом только на второй день, с тем чтобы повторить вслед за допрашивающим, что он признает себя донским казаком Емельяном Пугачевым и раскаивается в содеянных преступлениях. На этом суд «скорый и правый» был окончен. Последовал приговор.

«За все учиненные злодеяния бунтовщику и самозванцу Емельке Пугачеву в силу прописанных божеских и гражданских законов учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь».[31]

По тому же приговору Афанасия Перфильева «за его упорство и ожесточение в своих злодеяниях» также решено было четвертовать. Максим Шигаев, Тимофей Падуров, Василий Торнов присуждались к повешению.

Восемнадцать других пугачевцев приговорены были к наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и отправке на каторгу.

Софью Пугачеву, ее троих детей и Устинью Кузнецову решено было заключить в Кексгольмскую крепость.

Пятеро предателей и их приспешники, всего девять человек, были «помилованы», и одни из них высланы в Рижскую губернию, другие, в том числе Иван Творогов, на север.

Тот же суд приговорил Ивана Зарубина-Чику к смертной казни через отсечение головы, что подлежало привести в исполнение в Уфе, где «все его, Чики, богомерзкие дела произведены были».

Одним из первых объявив Пугачева «царем», длительно уговаривая донского казака взять на себя сей крест во имя скопления народа под бунтарскими знаменами, Зарубин-Чика остался верен себе и народу до конца.

Под жестокими пытками он сохранил присутствие духа, был неразговорчив и продолжал «стоять на своем».

«Я никогда, — писал о нем Екатерине Потемкин, — не мог вообразить столь злого сотворения быть в природе. Через три дня, находясь в покаянной, нарочно мною сделанной, где в страшной темноте ничего не видать, кроме единого образа, перед которым горящая находится лампада, увещевал я его всеми образами убеждения и совести, но ничего истинного найти не мог».[32]

Наконец ив показаний Чики, в которых много было лестного о пугачевцах и злого о дворянстве, составлен был «допрос» в желательном для допрашивающих духе и дан ему, Чике, «на согласие». Понятно, что допрашивающие не ограничились при этом увещанием «всеми образами убеждения и совести». О характере допросов говорит само вступление к акту допроса от (число не указано) сентября 1774 года:

«Сей допрос показателю яицкому казаку Зарубину, по прозванию Чике и названному от самозванца графом Чернышевым, был в присутствии читан, в чем он по двенадцатикратном увещании утвердился, но под наказанием…»[33]

Так же как и Пугачев, «граф Чернышев» склонен был к язвительной иронии в отношении к врагам, и он мог позволить себе издевку над ними даже на пороге смерти. Именно об этой черте в духовном складе Чики говорит следующий, отмеченный В. Я. Шишковым в блокноте разговор Чики с Потемкиным:

«— Знаешь ли ты, что Петр Федорович Третий помре в 1762 году?

— Нет, не знал, — отвечал Чика.