Конец фильма

Бледная тень – вот все, что от него осталось. Старая одежда не держалась на мощах, и он вынужден был снова надеть черный монашеский балахон. С ледника дул вниз холодный ветер, заставляя кутаться в шерстяную накидку с капюшоном, но из долины уже явственно тянуло теплом. Небольшой караван спускался по тропе, вразнобой топали копыта лам, навстречу царящему в долине лету. Стоят самые длинные дни. Рождество Христово. Никогда еще этот праздник не казался Йозефу таким жизнеутверждающим – может, оттого, что в родных краях приходился на темную зиму? А может, и не поэтому.

Он и не думал, что уже Рождество. Потерял счет дням. День за днем, пытка за пыткой. Очередная процедура почему-то оборвалась на середине, и, когда мушки в глазах исчезли, он увидел склонившееся к нему лицо аббата Франциска. Морщины сходились к уголкам глаз и губ, старый аббат улыбался.

– Ты чист, сын мой. Сети дьявола разорваны полностью.

Йозеф судорожно вздохнул. Он так мечтал об этом миге, но ничего не чувствовал. Только легкость в теле: дунь – и унесет, но это от истощения. Что до самочувствия, то было ему нехорошо. Голова кружилась, противно ныла печень. От воспоминаний о недавней боли сводило живот.

– Я так рад за тебя, сын мой! Мы все рады.

Йозеф пошевелился. Монахи торопливо отстегнули конечности от стола, помогли сесть – постепенно, чтобы не потерял сознание, – подали простыню.

– В другом случае я предложил бы тебе пожить в монастыре еще некоторое время, – в голосе настоятеля звучало участие. – Набраться сил, укрепить дух. Но дух твой и так крепок, иначе ты не дожил бы до этого дня. А сил тебе лучше набираться в больнице. Монахи не обучены врачевать сугубо телесные немощи. Ты же не наказанный грешник, чтобы лежать в келье и молиться об исцелении. Тебе нужны умелые доктора.

– Я буду жить? – спросил он, не зная, верить ли.

– Вот у них и узнаешь, сын мой. Да поможет тебе Господь.

Остаток дня он отдыхал. Братья приходили прощаться. Говорили теплые слова, как умели – не всем был свойствен дар красноречия, не по этому признаку сюда попадали. Йозеф без труда догадался, кто из них искусно сплетал слова, наставляя кающегося грешника Энди Эверитта. Эверитт тоже пришел. Он до боли завидовал Гржельчику, хотя чему там завидовать – кожа да кости, где только душа держится. Но Гржельчик был герой, его здесь все уважали, к нему относились по-доброму и предупредительно, а теперь он покидал монастырь, где Эверитту, быть может, каяться до конца жизни. Энди просил прощения. Йозеф вспомнил, как чуть не задушил его в первый день. Простил, конечно: дело прошлое, надо жить дальше.

А утром, со звоном колокола, монахи посадили его на ламу, примотали хорошенько, чтоб не сполз, не надеясь на то, что всадник самостоятельно сможет удержаться в седле. Перекрестились, благословились, и караван тронулся в путь.

К вечеру телефон поймал сеть. Непослушными пальцами Йозеф набрал Хеленкин номер.

Хайнрих выскочил следом за Салимой в прихожую, как пробка из бутылки.

– Я с тобой!

– Ну, прекрати, – она увещевающе потрепала его по плечу. – Останься с родителями. Они странные, но любят тебя.

– А ты? – в глазах плеснуло отчаяние, когда он подал ей шубу. – Ты меня еще любишь, после всего этого?

– Люблю, – заверила она шепотом в самое ухо, воротник ее шубы щекотал ему шею. – Люблю лишь сильнее, потому что представляю, каково тебе пришлось в детстве, – она все-таки не удержалась от смешка.

– Тогда забери меня отсюда! Куда угодно – в клетку с дикими зверями, с десятком твоих любовников и парой сотен врагов… Только не оставляй меня здесь одного, они мне весь мозг сожрут!

Она снова рассмеялась. Они вышли рука об руку во двор, освещенный луной, светом из окон и разноцветными гирляндами. Он натягивал куртку на ходу.

– Дядя Хайни!

Наперерез им мчался малец из соседнего дома. Без шапки, в распахнутом пальтишке, только глаза сверкают. Телохранители дернулись было, но, разглядев малыша, похмыкали и успокоились.

– Дядя Хайни! – затормозив в снегу, он восторженно уставился на Салиму. – Она правда принцесса?

Зависть и восхищение в глазах ребенка расслабили тугой узел обиды, скрутивший внутренности. Пусть мама ворчит, сколько угодно. Ну нет у него своих детей, и не нужны они. Достаточно будет и того, если из этого шкета вырастет еще один настоящий мужик.

– Правда, – ответил он честно и гордо. И подмигнул пацаненку: – Если искренне мечтаешь о чем-то и не предаешь свою мечту, она непременно сбудется.

Замок щелкнул, закрываясь за последним телохранителем. Шварцы молча ждали, сделав перерыв в еде.

– Хайни! – позвала Линда и состроила мужу жалобную гримасу: – Пауль, где он?

Старик проковылял в прихожую, вернулся обратно, сел за стол, уронил тяжело:

– Он ушел.

И впервые за всю долгую совместную жизнь посетовал:

– Линда, ну как можно быть такой дурой?

По рельефной щеке старушки поползла слеза. Сердце предательски заныло, и ей как-то вдруг стало предельно ясно: сына она больше не увидит.