Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

<Машинописная копия без указания имени>.

ТОВАРИЩИ.

Вам, как партийному органу и посылаю свои стихи и предупреждаю: я их послал во все Ленинградские газеты и в «Резец» в полной уверенности, что их не напечатают не потому, конечно, что они слабы по форме или содержанию — нет, а потому, что в них я не крашусь в тогу попутчика, а прямо заявляю: я рабочий поэт — таким меня извольте встретить. Они же на эту дикую (по их мнению) дерзкую выходку «спаси боже» — пойти не могут. Они раболепствуют перед пролетариатом — они возносят его на все лады, чуть-ли не как святыню — «Христа спасителя»… Они ж привыкли хоть палке, сучку… но кланяться…..Они впрочем ну их…..

Я потому и посылаю им всем — пусть поморщат нос.

Мне же рядиться нечего: я рабочий — простой… серый…

Вот только все же я ошибку делаю: надо бы показать их САЯНОВУ — этот наш, правда, есть и еще много наших, но толпа: им надо расти до моих стихов…..Стихотворение же которое я написал…. я не могу с ним молчать…..я не могу ожидать полгода в «РЕЗЦЕ», когда их там рассмотрит, какой-то «попутчик» — ему до них надо расти. Потому я их и посылаю не с невинной просьбишкой рассмотреть, а прямо делаю вызов.

Мое стихотворение достойно печати… Оно ставит вопрос аналогичный УОТ УИТМЕНА, только не с пацифистской идеологией общечеловечности: на данном этапе истории человек не всякого может любить… Это ясно. У нас период классовых битв. Могильщик старого общества Пролетарий шагает в моих стихах… Это я шагаю… Это я пролетарий.

(ед. хр. 247, л. 20)

Жесточайшая обида позволяет автору ультиматума открыто выразить те соображения и эмоции, которые избегали манифестировать многие другие читатели журнала. Ситуация действительно выглядит абсурдной, когда «пролетарий» в поисках ответа на фундаментальный вопрос «Как следует строить произведение, чтобы оно было реально, отражало интерес<ы> класса к которому ты принадлежишь» (Михаил Глозус, ст. Конотоп, Пролетарская 219, 1930 г.; ед. хр. 243, л. 21) обращается за рецептом то ли к сомнительному попутчику, то ли к своему классовому противнику.

Вообще негативное отношение к «спецам» время от времени проглядывало в текстах читателей, и зачастую это приводило к конфликтам. Начинающий поэт или писатель, прочно усвоивший мысль о том, что «вредительство» — неотъемлемое качество интеллигенции, спокойно пренебрегал психологическими мотивировками, объясняющими подрывную деятельность, которую, как предполагалось, вели врачи, инженеры и другие ее представители. В рамках такой риторики и логики интеллигент — по своей сути скрытый классовый враг. Его саботаж и вредительство других объяснений не требуют. С точки же зрения консультанта отказ от нарративизации психологических состояний и нежелание эксплицировать причинно-следственные связи, обусловливающие поведение конкретных героев, считались серьезным нарушением правил поэтики:

Но здесь еще есть один недостаток присущий этому стихотворению.

Утром найден был боксит
Профессором припрятанный.

Где, в каких строчках было высказано недоверие человеку, ведущему экспедицию (в данном случае профессору)?

(ед. хр. 226, л. 9 об.)