Конец Ольской тропы

Так я и сделал, но за день до отъезда из Олы, едва закончился период дождей за перевалом, Медов ушел с Дмитрием Владимировичем Вознесенским. Тот командирован на Колыму Институтом цветных металлов и прибыл в Олу почти одновременно со мной. Цель его приезда та же, что и моя, — найти колымское золото и выбрать наилучший вариант трассы, которая должна соединить будущие прииски с Охотским побережьем. На первый взгляд кажется, что мы делим шкуру неубитого медведя, но без дороги колымское золото наполовину теряет свое значение.

Медов несколько смягчил свой поступок, приведший меня в уныние. Перед тем как уйти с Вознесенским, он принес карту перехода и верхних колымских притоков, выполненную с детской наивностью.

— Среднекан, — сказал он мне, — известное место, а ты ищешь новое, богатое. Ищи ниже Бохапчи, на Утинке.

Мы продвигались из Олы точно по направлению, указанному Медовым. Слипко легко вел экспедицию от привала к привалу. Останавливаясь на ночевку, мы находили следы костров предыдущих караванов. Это искусство, достойное восхищения. Ольская тропа не может быть названа даже тропой. Лишь изредка мы попадали на узкие дорожки, полускрытые травой и ягодами голубики, а большей частью продирались сквозь таежные заросли. Сучья грозили глазам на каждом шагу. У лошадей давно были исцарапаны бока. А вокруг, охватывая нас кольцом и наполняя сознанием одиночества, властвовала глубокая таежная тишина.

И вот караван подошел к обрывистым склонам Яблонового хребта.

Путь через перевал до того тяжел, что невольно сравниваешь его с памирскими высокогорными экспедициями. Узенькие покатые тропы кружат над самыми обрывами. Разойтись со встречным здесь невозможно. Снизу едва слышен бег ручьев. Лошади скользят, люди выбиваются из сил. Нам пришлось разгрузить животных и принять на свои плечи по лишнему пуду продовольствия и снаряжения. Нельзя сказать, чтобы такой выход (к сожалению, он единственный) повысил настроение моих спутников. На коротких стоянках между сопками они моментально засыпали, даже не сняв рюкзаков и не подождав, пока Слипко разведет костер и разогреет консервы.

Вид гранитных скал прибавляет мне энергии. Они — верный признак близости благородных металлов и всяческих полезных ископаемых.

Слипко и Кафтунов поставили палатку на берегу, несмотря на протесты Раковского, который считает, что у реки нас заедят комары. Он предложил для лагеря теневую полосу у зарослей чосении.

Кафтунов решительно отверг его проект.

— Тоже ученый, — добродушно проворчал он. — В такой густоте гнездится всякая нечисть почище мошкары.

Кафтунов был трижды прав. Заросли чосении, или кореянки, как называется этот древовидный тальник, — естественная маскировка для хищного зверя. Не успели мы как следует расположиться, — из тальника, подтверждая слова старателя, вышел ленивой походкой бурый колымский медведь. Он, очевидно, не учуял нас, — легкий ветерок дул на палатку, — и направлялся к реке, полакомиться рыбой. Лошади, щипавшие траву на лугу, испуганно заржали и понеслись, кто куда. Медведь раздумывал недолго и, не обращая никакого внимания на нас, неуклюжими прыжками помчался за ними. Дело приняло нежелательный оборот. Кафтунов и Слипко, схватив винчестеры, ринулись наперерез медведю. Кафтунов на бегу прицелился и, не рассчитав, промазал. Пуля, как мы выяснили потом, только просверлила обрубок медвежьего хвоста. Топтыгин взревел от испуга и боли и повернул на старателя. Кафтунов снова прицелился, но Слипко опередил его. Он безошибочно попал в глаз медведю, и тот рухнул на траву в двух саженях от Кафтунова.

Едва мы перевалили через Яблоновый хребет, как все мои представления о Колыме были опровергнуты действительностью. Несовместимые понятия: приарктическая область, вечная мерзлота и немилосердное солнце. Моему загару позавидуют и жители Средней Азии. Лето в этих широтах необычайно знойное и нетерпимое из-за всевозможного гнуса. Таково свойство местностей, имеющих резкий континентальный климат, пересеченных реками и необжитых людьми.

Градусник показывает в тени плюс 43 по Цельсию.

6. «Сезам открылся...»

Разбуженный трубным голосом старателя, Раковский так и не смог больше заснуть. Он зло прислушивался к сопенью обиженного Кафтунова.

Раковскому надоела экспедиция: бесполезные шатания в поисках каких-то немыслимых жил по болотистым долинам, каменистым берегам реки, крутым сопкам. Он мечтал о шуме прибоя на отлогом берегу Олы. Тело, искусанное мошкарой, зудело и чесалось. Он не вытерпел и встал. На ящике у выхода спал с тетрадью в руке Билибин.

Раковский поднял полог палатки и зажмурился. Яркий свет белой колымской ночи ослепил его на миг. Колыма еще спала.

Монотонно, как самолет в небе, гудела мошкара над устьем. Отмахиваясь от нее полотенцем, Раковский пошел вверх по берегу реки и, увязая в высокой траве, еще не прибитой августовскими заморозками, поднялся на пригорок, откуда был виден прозрачный ручей, называемый ключом Юбилейным.