Конец партии: Воспламенение (СИ)

Огюстен слушал все это, склонив голову, и мне неожиданно стало его жалко. Наверное, люди, отправляющиеся туда, где их могут убить, ждут чего-то более теплого, нежели эти монотонные нотации, но ожидать от Робеспьера проявлений чувств было равно ожиданию снега в середине августа. На прощание братья обнялись, и на этом Максимилиан, очевидно, посчитал формальности исполненными и отошел. Чувствуя, как в душу начинает медленно сочиться неприязнь, я шагнула к Бонбону и обняла его - по-человечески, а не по-паучьи.

- Возвращайся поскорее.

- Я постараюсь, - тихо ответил он, вздрагивая от волнения. - Буду скучать.

- Немедленно прекрати быть таким трогательным, - я была не в состоянии не ответить на его улыбку, - иначе я расплачусь.

Невозможно было представить, как я вообще могла когда-то на него обижаться. Вспомнив об этом, я ощутила, что заливаюсь краской, и с удивлением увидела, что на его щеках тоже проступает румянец.

- Знаешь, - пробормотал он, - я…

- Что?

Не стоило мне спрашивать - он сбился с мысли и замолчал, а я в очередной раз ощутила себя кошмарно неуклюжей. Прощание вышло смазанным: мы обменялись короткими поцелуями в щеку, он будто даже мне руку потянулся поцеловать, но вовремя опомнился и отступил к двери.

- Не забывай, - послышался за моей спиной прохладный голос Робеспьера, - каждую неделю.

- Обязательно, - подтвердил Бонбон и обернулся к Антуану. - Мы идем?

- Идем-идем, - тот в последний раз поправил плюмаж, напоследок полюбовался своим видом и распахнул дверь.

Долго еще я пыталась уверить себя, что все в порядке, просто жизнь продолжается и течет своим чередом, но упорно мне казалось, что ее движение лишь огибает меня, как стоячий камень, накрепко вросший в дно в тот самый момент, когда кинжал Шарлотты Корде вонзился Марату в сердце.

 

Октябрь подходил к концу, но холода все не ощущалось в Париже - стояла приятная прохлада, солнце редко когда скрывалось за облаками, и погода была исключительно мирной, чего не скажешь о том, что творилось на улицах. Бедняки бушевали, краем уха я слышала, что они требовали, и от этого меня охватывал грызущий ужас: народ требовал крови.

- Террора! Мы ждем террора! - звучало со всех углов.

- Террор в порядке дня!

Город был охвачен нервозом. Я иногда опасалась ходить по улицам, чувствуя, какими взглядами меня провожают. Вины за мной никакой не было, но им могло быть достаточно и одного моего приличного костюма, чтобы обвинить черт знает в чем. Прецеденты были - один раз на моих глазах из кареты выволокли и жестоко избили просто проезжавшего мимо мужчину в зеленом сюртуке. Лишь появление нескольких национальных гвардейцев успокоило бушующую чернь, и те разбежались, оставив несчастного на мостовой истекать кровью. Зрелище было настолько жуткое, что никто не решался даже подойти к нему. Наконец нашлись двое смельчаков, а вслед за ними - я.

- Как вас зовут, гражданин? - спросили они, помогая избитому подняться. - Где вы живете?

Имя его я не запомнила, а названный адрес заставил меня вздрогнуть. В этом же доме жил Бриссо.

Наверное, это было дурной знак, потому что на следующий же день я прочитала в газете о том, что арестованные федералисты, в числе которых был и мой старый знакомый, предстали перед революционным трибуналом. Статья любезно ознакомила меня и с подробностями: один из арестованных закололся ножом прямо в зале суда, остальных же ждала гильотина.

Марат запрещал мне сочувствовать его противникам. Но это были его противники, не мои. И он теперь мертв.

Моя рука, держащая газету, дрожала. Я вспомнила деньги, которые унесла из дома Бриссо: я не вынимала из сумки ни одного ассигната, и она лежала, спрятанная в моем шкафу, нетронутая. Возвращать их сейчас было бы глупо, и я это понимала. Тому, кому осталось меньше суток, деньги ни к чему. Но я не знала, что могу сделать еще, а сделать что-то я была обязана, иначе мне грозило мучиться угрызениями совести до конца своих дней. Мысль о том, что и я внесла свой вклад в то, что завтра всех этих людей убьют, я старательно к себе не подпускала, и отбивалась от нее, как могла, но она продолжала нападать на меня, как бешеное животное, царапая когтями по груди и стремясь дотянуться до горла.

Неизвестно, что пришло бы мне в голову в конце концов, но тут я вспомнила, что унесла из квартиры Бриссо не только деньги. Его плащ, который я накинула, чтобы хоть как-то прикрыть полуобнаженную грудь, до сих пор висел, уже основательно запылившийся, на вешалке в прихожей. Никто ни разу не спросил меня, откуда я его взяла.

“Вот за это, гражданин Марат, - подумала я, аккуратно складывая плащ вчетверо, - вы бы точно меня убили”.

Убил бы непременно, да его убили раньше. Впрочем, это не мешало мне все то время, что я убила на прогулку до Консьержери, ощущать между лопаток его неприязненный, колючий взгляд.