Конец партии: Воспламенение (СИ)

- Твою ж мать, - пробормотала я вполголоса по-русски, отступая. Тут волосы мои взметнул порыв налетевшего ветра, в котором мне на секунду почудилось смрад дыхания смерти, и я, на секунду ощутив себя невесомой пушинкой, едва не потеряла равновесие. Силы снова подойти к окну, чтобы закрыть его, у меня нашлись не сразу, и когда я это сделала, процессия уже удалилась.

“Никогда, - металось у меня в голове что-то невразумительное, - никогда больше, ни за что”.

В небе послышался удар грома, и сырой ветер снова завыл в переулках. Собирался дождь. В Париж пришла осень.

 

========== Глава 18. Правосудие и справедливость ==========

 

Последние слова Бриссо не выходили у меня из головы. Спустя неделю после нашего странного прощания я поймала себя на том, что все время обдумываю их - за скудным завтраком или объясняя Клоду хитросплетение очередной теоремы, прихлебывая вечерний чай или пытаясь увлечь себя книгой, - и поняла, что больше так продолжаться не может. Что-то надвигалось, что-то огромное, темное и пугающее, и предчувствием этого дышало все, даже погода: я не могла вспомнить, когда последний раз улицы Парижа освещало солнце, много дней небо было непроницаемо-серым и казалось набухшим, лишь одного удара грома хватало ему, чтобы разразиться густым и хлестким ливнем. Не могла не чувствовать надвигающуюся угрозу и я - пусть мои писательские таланты весьма скромны, но то, что называется чутьем, во мне за несколько лет работы пробудилось в полной мере. Поэтому я, неожиданно для себя, решила последовать данному мне совету и в тот же вечер, облачившись в свой “маскировочный”, как я его называла, костюм, оставленный мне Маратом, отправилась в клуб кордельеров.

Внутрь меня пустили без проблем - секьюрити у входа даже не удостоили меня вниманием. В зале, как всегда, было невероятно много народу, и сквозь витавший в воздухе гул я плохо слышала, о чем кричат с трибуны. Одно я знала точно: голос оратора был мне знаком.

- Кто выступает? - спросила я, пихнув локтем какого-то мужика.

- Папаша Дюшен! - ответил он, даже не повернув головы в мою сторону.

Я почувствовала, как у меня будто бы начинают ныть сразу все зубы. “Папаша Дюшен” действительно был мне знаком - газета, от которой за километр разило вульгарщиной, была прямым конкурентом “Публициста Французской республики”, и последний, увы, еще летом начал безнадежно проигрывать напористому, резкому, не следящему за словами противнику. Марат, конечно, отзывался о редакторе “Дюшена” со всем возможным снисхождением в голосе, но я не могла не видеть, как он бесится подчас по его поводу.

- Можешь убраться к папаше Дюшену, - любил повторять он, когда мы в очередной раз не сходились во мнениях, - там тебе самое место.

Или:

- Ты действительно думаешь, что я буду печатать эту чушь? Или лучше к папаше Дюшену, может, после такого он закроется!

Я настолько увлеклась воспоминаниями, что забыла на минутку, где нахожусь, и только когда кто-то наступил мне на ногу, смогла вернуться в реальность и принялась активно работать локтями, протискиваясь к трибуне. Кто-то осыпал меня проклятиями, но мне не было до этого никакого дела: хотелось взглянуть хоть одним глазом на того, кто последнее время начинал задавать тон не только в клубе кордельеров, но и на улицах Парижа. Все чаще я слышала упоминания об этом человеке, экземпляры газеты которого ходили по рукам: после гибели Марата ничто не мешало “Дюшену” раскрутиться на полную, а ее редактор не производил впечатления человека, который будет упускать подвернувшуюся возможность. Немного пошевелив мозгами, я даже смогла вспомнить его имя. Жак Рене Эбер.

- Что бы мы делали без гильотины? - как раз в этот момент крикнул он, сорвав гром аплодисментов. - Без нашей благословенной национальной бритвы?

Я снова вспомнила гремящие телеги, едущие по улице Сент-Оноре, и содрогнулась всем телом. Но чудовищно было не столько то, какие вещи произносил Эбер. То, что его поддерживали единогласно, было намного хуже.

- Все они, - воодушевленно продолжил он, - аристократы, спекулянты, бриссотинцы… Все они заслуживают лишь одного!

- Смерть им! - заорал кто-то с заднего ряда.

- Смерть! Смерть! - громыхнуло под сводами многоголосым эхом. Одна я, охваченная страхом и отвращением, не нашла в себе сил раскрыть рта, а через секунду поняла, что Эбер нашел меня взглядом и смотрит, не отрываясь. С такого расстояния я не могла увидеть выражение его глаз, но меня все равно пробрало холодом, будто я находилась не в душном, наполненном людьми помещении, а в глухом погребе, одна в четырех стенах, покрытых налетом инея. Толпа вокруг меня продолжала бесноваться, но меня уже ничего не волновало: вместе с приступом внезапной тошноты пришло и осознание, что с меня довольно. Тут я видела и слышала достаточно. И я начала пробираться обратно к дверям.

Я слышала, что про Эбера многие говорят: вот новый Марат, достойный продолжатель его дела. Теперь я поняла, что делать такие сравнения могли лишь люди, которые не знали ни одного, ни другого.