Конец режима: Как закончились три европейские диктатуры

Хуан Карлос резко выделялся на фоне Франко для своих современников. Но 40 лет спустя его фигура сливается с фоном. Фотографии принца Хуана Карлоса рядом с Франко, которые современниками после перехода Испании к демократии рассматривались в контексте, теперь все чаще воспринимаются вне контекста: вот диктатор, вот его наследник, вот они рядом, одинаково плохие, одинаково старые, — в год отъезда Хуану Карлосу исполнилось столько же лет, сколько Франко в год смерти.

Для современников эти фотографии означали успех поколенческого бунта, эмансипации детей от отцов: с одной стороны — Франко, Карреро Бланко, Ариас, с другой — успешно отменившие их устаревший мир Хуан Карлос, Суарес, Гонсалес. Прошедшее с тех пор время объединило Хуана Карлоса и Франко в разряде отцов, и эмансипационная работа детей продолжается по отношению к ним обоим, чтобы будущее имело возможность обойтись с нынешними детьми так же немилосердно.

Явление призрака

Если страна пережила диктатуру или период внешней зависимости, в ней всегда будут в избытке люди, склонные списывать любую современную проблему на эту прошлую диктатуру или зависимость. А поскольку любая современность состоит из списка проблем, прошлая диктатура становится бесконечной. Ее жертвы никогда не иссякают, особенно в современном гуманном мире, где позиция жертвы обеспечивает моральное превосходство чуть ли не по всем вопросам. Так, в Америке мы наблюдаем феномен вечного рабства: движение «Проект 1619» настойчиво предлагает считать датой основания США не принятие Декларации независимости, а год прибытия на континент первого корабля с черными рабами: вот, Америка, твое настоящее лицо и твои истинные отцы и матери — основатели.

Национальные, экономические и социальные проблемы Испании до сих пор выводят из времен Франко, хотя после него прошло уже больше лет, чем длился его режим. Точно так же в Восточной Европе после падения Берлинской стены прошло больше лет, чем она существовала, но стена по-прежнему виновата в экономическом отставании Восточной Европы, хотя Восточная Европа не жила как Западная не только во времена советской зависимости, но и до нее. Африка привычно списывает все дурное на колониальное прошлое. Однако институциональное и экономическое отставание Испании от, например, соседней Франции существовало и до диктатуры и отчасти сохраняется после, хотя разрыв сократился: средний испанский поезд уже движется порой быстрее и точнее среднего французского, а крайне правые получают меньше голосов на испанских выборах, чем на французских.

Часто кажется, что чем более демонстративно кто-то занимается выведением пятен прошлого, тем лучше будет сейчас: как только разберемся с прошлым, наладится и настоящее. Мир переоценивает разбор прошлого как метод благоустройства настоящего. Ностальгия по диктатуре — это не свойство мертвой диктатуры, которая, как всякий мертвец, неподвижна. Это свойство современности и людей, которые живут прямо сейчас. Поэтому проблему ностальгии не решить манипуляциями с прошлым. Нужны действия в настоящем, необязательно связанные с переделкой прошлого.

На рубеже 60–70-х гг. ХХ в. в Греции диктатура полковников возникла не потому, что греки плохо выучили уроки диктатуры Метаксаса, правившего страной в 1930-х, и не из-за того, что его мало ругали в школах. А потому, что чехарда правительств в сочетании с бедностью, раздутой национальной гордостью и американской поддержкой хоть черта лысого, лишь бы назвался антисоветским, породили ситуацию, в которой группа военных среднего звена попытала счастья и на время его обрела.

А дальше новая хунта столкнулась с общественной и интеллектуальной оппозицией не потому, что людям не нравился покойный Метаксас, о котором противоречиво и неполно рассказывали в школах (он ведь не только диктатор, но и жертва фашистской агрессии Муссолини, твердо давшая ей отпор). А потому, что им были противны эти конкретные офицеры в черных мундирах и то, что они делают. В полковниках не признавали легитимную власть и политическое лицо греческой нации даже не потому, что они были авторитарны, — часто нации узнают себя, видят свое политическое и властное воплощение именно в авторитарных лидерах. А потому, что именно эти люди именно в это время, с точки зрения национального большинства, не подходили на эту роль. Даже для юго-восточной окраины европейского мира правительство узколобых полковников, спасающих страну от коммунизма и секса, было нестерпимой архаикой.

И наоборот, сплошь и рядом раздаются возгласы удивления: мы столько рассказали о репрессиях, о войне, о дискриминации, а люди продолжают находить им оправдание. Россия на рубеже 1980–1990-х прошла через период глубокой самокритики и разочарования в собственной политической системе, подобный которому переживала далеко не любая уходящая диктатура, но он не спас от тяги к автократии, и объяснение «мало разоблачали» кажется тут слишком простым.