Конец «Русской Бастилии»

Ну, дело известное, тюрьма без надзирателей не бывает. Есть надзиратель и в Тобольской темнице. А сказать ли, кто он такой?

Игнат Савельич прерывает повествование и оглядывает слушателей с самым значительным видом, — дескать, держитесь, я для вас новость припас, ахнете.

— Бывший шлиссельбуржец, бывший народоволец, потом эсер, господин Панкратов — вот кого Временное правительство приставило своим комиссаром к последнему Романову, — старый слесарь сплевывает, видно, очень не по нутру ему этот «господин Панкратов». — Ну, скажу вам, стали они наипервейшими приятелями. Только и слышишь: «Василий Семенович» да «Николай Александрович»… Я больше стоял во внутреннем карауле. Панкратов когда отошлет меня, а когда и в комнате оставит… Слушаю. Запоминаю. Думаю, пригодится… Конечно, и я в их разговоре участвую. Только молчком.

— Рассказывает Панкратов, как десяток лет с лишком просидел в крепости, — он называл ее «Шлиссельбургской усыпальницей». Романов руками всплеснул: «Десять лет! Разве это возможно?» А я думаю: «Будто не знаешь. Да то ли бывало в твоих казематах острожных?..»

— Когда докатилась до Тобольска весточка об Октябре да о том, что Временное правительство из Зимнего дворца вытурили, Романов в великом смятении вызвал к себе «маленького человека», этак именовал он Панкратова за небольшой росточек. «Как так? — спрашивает его бывший император. — Народ должен подчиняться правительству, не своевольничать!» Панкратов растерянно руками разводит, а сам туча тучей. «Кто они такие, эти большевики?» — интересуется бывшее величество. Ну, тут, конечно, Василий Семенович не поскупился. Я глянул на Романова. «Не знаешь, кого на каторге гноил? Гляди, я и есть большевик!» Смотрю на Панкратова. «Ты называешь себя шлиссельбуржцем. И я из тех краев. Только разного мы с тобой теста!»

— В солдатском комитете, в Совете тобольском пошел другой разговор. Все стало нам доподлинно ясно: почему Временное правительство втайне от народа отправило Романовых в Сибирь в поезде под японским флагом. И от кого оберегает Панкратов свергнутого царя, и почему не показывает ему писем… А письма эти идут со всей России, — малограмотные, из деревень, с заводов, с фронта. Страшные письма! Такая в них ненависть к Николаю Кровавому. Припоминают ему кровь на Дворцовой площади, кровь на Лене. Не сотни — тысячи писем об одном кричат: «Царя в крепость! Судить царя!»

— Меж тем в доме за тесовым забором возня поднялась… Монашки приносят молоко с рынка. Расковыряли мы разок пробку, глядим — бумажка, исписанная непонятными знаками… Царицына фрейлина шлет письмо родным в Питер. Заглянули мы в тое письмецо, за подкладочку, а там нарисован полный план губернаторских покоев… В самом же Тобольске дела и того чище. Архиепископ Гермоген в соборе служит молебен во здравие царского дома… Понаехало в город офицерье, какие-то «Мефодьевы», какие-то «Кирилловы». Пьянствуют, деньгами сорят. Чего надобно офицерью в Тобольске?..

— Совету стало известно, — есть будто такой план. Дождаться весны. Полой водой переправить Романовых с Тобола на Иртыш да на Обь, дальше — в Ледовитый океан. Там с прошлого года зимует шхуна «Мария». На той шхуне — доплыть до Англии.

— План — пустое мечтание. Загвоздка в другом. По всей Сибири враг шевелится. Царские генералы войско собирают… Держаться нам надо сторожко. Вот и рассудили мы в Совете: как Временного правительства больше нет, то и господина Панкратова из Тобольска — вон. За охрану бывшего царя отвечает отныне Совет. С тем и посланы в Петроград делегаты-сибиряки.

— Ясное дело — Романовых в Тобольске содержать никак невозможно. И по моему разумению, в письмах, которые со всей России идут, истинная правда. До суда, до следствия самое подходящее место бывшему царю — в Петропавловской крепости либо тут, в Шлиссельбургской. Построили Романовы казематы для революционеров. Пусть отведают, каково на каторжном острове. Уж если темница зовется Государевой, — пусть будет Государевой… На том и конец моему сибирскому сказу…

Умолк Игнат Савельич. Дотлел, подернулся пеплом костер. Никто не шевельнулся, чтобы раздуть его. Все были под впечатлением услышанного.

Четверо шлиссельбуржцев стояли на острове, окруженном льдами. Четверо поразительно разных. Молодой столяр, красногвардеец, который еще ничего на свете не видел, кроме приладожских лесов и далей; седой «слесарь-чудодей», позабывший свои машины ради того, чтобы наладить на новый строй хитрую механику — жизнь; для него родным краем стала Сибирь; бывший каторжанин и воин революции, из тех, кто штурмовал Зимний дворец; выгнанный семинарист, большевик и учитель по призванию. Четверо не говорили ни слова. На застывшем озере мела поземка. За покатым мысом сухой снег закрутило смерчем. Белый столб двинулся через протоку, накренился, рассыпался.

Не ветер Ладоги летел над островом — живое дыхание истории.

17. Тревожная зима

Зима проходила в больших тревогах. Нужна была передышка, хоть короткий отдых, время, чтобы залечить раны, привести в порядок хозяйство. Но враг не давал передышки.