Конец «Русской Бастилии»

Рубкой распоряжался надзиратель из своры Цезаря. Об этом человеке было известно, что он гвардейский унтер-офицер, участник многих карательных экспедиций. Его ненавидели. Он знал об этом и ненавидел заключенных.

— Поторапливайтесь! — кричал он на каторжан. — А то в лед вмерзнете!

Среди работавших был молодой добродушный армянин Алтунов, ни слова не говоривший по-русски.

Отбитые тяжелые глыбы держались на плаву. Под них подводили веревки и впятером-вшестером тянули. Иустин Жук растирал побелевшие щеки, говорил товарищам:

— Смотрите, какая красивая Ладога. А морозец ой-ой!

Он вместе со всеми тащил обледеневшие веревки, и в ту минуту, как глыба, раскачиваясь, обнажала зеленый, сверкающий массив, громко подсчитывал:

— Четвертая…

Солнечные лучи дробились в острых гранях, разлетались яркими брызгами. В проруби колыхалась черная вода.

Надзиратель вынул из кармана полушубка бутылку, зубами выдернул пробку, одним духом опорожнил бутылку наполовину.

— Поторапливайся, голь перекатная! — кричал он на каторжан.

Ему все казалось, что «голь перекатная» работает лениво, через пень колоду валит, а всех ленивей — Алтунов.

Он толкнул армянина.

— Как держишь? — и выхваченной веревкой задел его по лицу.

Алтунов покорно отошел на шаг, снова взял веревку и, скользя, оступаясь, потянул из последних сил.

Заскучавший надзиратель решил потешиться. Он заговорил с армянином будто на его родном языке. Называл его «Мухамедом», ломал слова. Солдаты хохотали.

Алтунов затравленно озирался. Он попробовал и сам улыбнуться, несмело, виновато.

— Как держишь? — надзиратель снова ткнул его концом веревки.

Алтунов вдруг подскочил к обидчику. В эту минуту всегда тихого, бессловесного каторжанина было невозможно узнать. Губы крепко сжаты. В глазах — отчаяние и решимость.

Он обхватил надзирателя и вместе с ним шагнул к проруби. Никто не успел помешать. Полетели брызги. В воде барахтались двое.

В первую минуту все отшатнулись. Алтунова затягивало под лед. Окровавленными пальцами он пытался зацепиться за кромку.

Иустин подбежал к проруби с санями, на которых отвозили в крепость ледяные глыбы. Он растянулся на краю проруби и столкнул сани в воду. За них ухватились одновременно каторжанин и надзиратель.

Вытащили обоих. Солдаты набросились на обеспамятевшего Алтунова и долго топтали его сапогами…

Этот случай на ладожском льду обсуждался повсюду в крепости. Он свидетельствовал о том, что обещания Зимберга, данные во время голодовки, ничего не значили. Никто не мешал надзирателям издеваться над заключенными.

Тогда же на острове узнали и о поступке Серго Орджоникидзе. Он потребовал, чтобы в камеру пришел комендант, и здесь крикнул ему:

— Мы не потерпим издевательств! Увольте варвара-надзирателя!

В крепости с беспокойством следили за судьбой Алтунова. Его привели на суд прямо из карцера.

Подробности суда стали известны позже, по отрывочным рассказам. Алтунов ничего не понимал из того, что говорили господа в мундирах с золотыми пуговицами.

Его и не спрашивали ни о чем. Отвечал надзиратель, вместе с которым он побывал в проруби.

Каторжанин и решил, что судят не его, а надзирателя, злого мучителя.

Алтунова приговорили к повешению. Он уяснил смысл приговора только в камере смертников.

Все это происходило в дни трехсотлетия дома Романовых. На каторге, особенно уголовные, ждали амнистии. Одним виделась в близком будущем свобода, другие не сомневались в сокращении срока и высчитывали время, когда смогут снова обнять своих родных. «Вечники» же надеялись, что им дадут «срок». Орлов, повеселев, говорил Жуку:

— Я крепкий, я доживу до свободы. Как выйду, стану на земле работать, я могу.

И спрашивал, пытливо заглядывая в глаза Иустину:

— Как думаешь, доживу?

Жуку было жаль его. Но лгать не хотел.

— Не слишком надейся на Романовых! — посоветовал он.

В день торжества трехсотлетия каторжане выловили в похлебке по куску мяса. Вот и весь праздник.

Однако была и амнистия. Только очень куцая, как и всё, что делал в те годы кровавый потомок громогласного Петра.

Амнистия коснулась только одного Алтунова. Казнь ему заменили вечной каторгой.

Но он уже не мог оценить эту милость. Даже когда его перевели в общую камеру, он, услышав шаги в коридоре, вздрагивал, забивался в угол и начинал молиться, как перед смертью…

Тем временем из камеры в камеру летели беспокойные запросы:

Где Серго?

Он никому не отвечал. Его не видели на работах.

Прошло больше месяца. Вдруг узнают: Орджоникидзе «за разговор» с начальником крепости попал в «заразное отделение».

«Заразное отделение» — очередная новинка Василия Ивановича: семь камер для бунтарей, в простенке между «зверинцем» и Светличной башней. Здесь не водили на прогулки, держали впроголодь.

Вскоре пришла весть из «заразного». Там бунтуют. И все понимали: это Серго. Опять за кого-нибудь заступается.

Так оно и было. Орджоникидзе мог вынести многое. Его не пугала суровость тюремной жизни. Но, когда он видел, как страдает товарищ, он сам вдвойне страдал и спешил ему помочь.