Конец «Русской Бастилии»

Работа, которой был занят Лихтенштадт, походила именно на такое искусство. Он раздвигал нити, не разрывая их, просматривал один листок через другой. Каждая книга изучалась подобным способом несколько дней, даже недель.

Под руками Лихтенштадта были вполне обыкновенные томики, над которыми хорошо потрудились переплетчики.

В одной книжке корешок оказался двойным. Владимир извлек оттуда вырезку из газетной статьи. Шрифт бледный, местами стершийся. Ни заголовка, ни подписи.

Тюремный библиотекарь прочел первые строки. Ему не нужно было читать во второй раз эти удивительные слова. Они впаялись в сознание.

В статье рассказывалось о трех поколениях, действовавших в русской революции. «Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Дальше говорилось о революционерах-разночинцах, «начиная с Чернышевского и кончая героями „Народной воли“». «Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. „Молодые штурманы будущей бури“, — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря».

Лихтенштадт читал, сдерживая дыхание. Он забыл, где находится. Перестал следить за надзирательским «волчком». Простая сила проникновенных слов вливалась в каторжанина.

«Буря, — это движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах».

Нет, это не холодная мудрость философа, это живой огонь, сама жизнь.

Лихтенштадт стуком вызвал Орджоникидзе, но ничего не мог объяснить толком. Вырезку из статьи он сумел передать ему лишь через несколько дней.

Серго сказал:

— Так мог написать только Владимир Ильич… Целые революционные эпохи сжаты в десяток строк!

Он долго рассматривал и щупал бумагу, приглядывался к шрифту.

— Напечатано в заграничной типографии, — определил Орджоникидзе, — скорее всего в Париже.

В тот день Лихтенштадт на страницах дневника повторил слова, жившие в его сердце:

«Будет буря!»

33. Тугой узел

Девятьсот четырнадцатый год начался происшествием, которое долгое время оставалось загадочным для каторжан.

Среди ночи со стороны цитадели раздались выстрелы. Заверещали свистки. К утру все смолкло.

Причины ночного переполоха так и остались бы неразгаданными. Но месяца три спустя Иустин Жук обругал Цезаря и попал в «заразное отделение».

На второй день пребывания в «заразном» он услышал, что открывают дверь соседней камеры. Там кто-то тяжело рухнул на пол. Послышался стон.

Иустин подбежал к отопительной трубе, застучал. Никто не ответил. Жук начал разбирать кладку возле трубы. Он работал ночь, день и другую ночь. Всё это время стоны не прекращались.

На рассвете Иустин, обломав до крови ногти на пальцах, вытащил кирпич. Стоны из соседней камеры донеслись отчетливей.

Жук спросил:

— Что случилось? Кто стонет?

Донесся приглушенный ответ:

— Ползу-ползу — ничего не вижу… Должно быть, ослеп. День сейчас либо ночь?

— Да кто ты? Что случилось? — повторил свой вопрос Иустин.

— Демидов я, матрос.

— Сюда-то как попал?

— Бежал я, да, вишь, недалеко убежал… С самой зимы избивают меня…

Так вот где Демидов!

Еще до голодовки матрос добился, чтобы его перевели из четвертого корпуса. Постоянно мрачный, неуживчивый, он ссорился с товарищами. Затевал потасовки.

Как-то после одной из таких ссор в общей камере Жук спросил матроса:

— Чего дуришь?

Демидов огляделся, нет ли кого-нибудь поблизости, и ответил шепотом:

— Надо мне в Старую тюрьму попасть.

— Уж ты не задумал ли чего?

— Видно будет…

Матроса перевели в «зверинец». Он и там бушевал, пока в самом деле не попал в Старую тюрьму.

Почти все попытки к бегству, какие случались на острове, делались здесь. Здание — у самой крепостной стены, и до Шереметевки, через рукав Невы, расстояние наименьшее.

Таким образом, Жук кое-что знал о Демидове, кое о чем догадывался. Остальное досказал матрос сейчас, перед смертью, потому что жить ему оставалось недолго.

В камере Старой тюрьмы, куда поместили Демидова, подобрался народ решительный. Почти все — бывшие флотские или солдаты. Здесь нетрудно было сыскать верных товарищей. Большинство согласилось действовать с Демидовым заодно. Те же, кто бежать опасался, пообещали не выдавать.

Готовились долго. В тряпье прятали хлебные корки. Подсчитали, у кого сколько грошей. Сложили их вместе. Но главная забота — об «инструменте». Без него ничего не сделать.

«Инструмент» добыли так. Демидов заболел, вернее сказать, устроил себе болезнь — на это каторжане были мастера. Попал в больницу. Оттуда он вернулся с припрятанным за пазуху ланцетом.

О лучшем «инструменте» и мечтать не приходилось. Лезвие зазубрили — получилась отличная пилка.

Работали по ночам, именно в те предутренние часы, когда и самых бдительных надзирателей одолевает дремота. Один из каторжан сторожил, заслоняя «волчок». Остальные работали, стоя на плечах у товарищей. Так не трудно было достать до потолка. Сначала одни служили «подпорой», потом — другие.